Однажды вечером я по привычке задержался в магазине Леконта — о нем речь пойдет ниже. Леконт уже спустил на окнах железные шторы и — тоже по привычке — великодушно разрешил мне порыться еще в папках, пока сам он раскладывал новые приобретения, доставленные из Отеля Друо, и беседовал с одним своим знакомым, которого я видел впервые.

— О-о, вы уже стали покупать и автографы, — произнес знакомый Леконта, заметив, что тот разглядывает какое-то письмо.

— Ничуть. Но если у вас имеются автографы вроде этого, я готов тут же купить их все. Это письмо, длинное письмо Домье, понимаете?

— Ну и что же? — гость пожал плечами.

— Да ведь одно письмо Домье стоит столько же, сколько сотня писем вашего Гюго! — воскликнул Леконт. — Потому что Гюго — при всем моем глубоком к нему уважении — был графоманом…

— Он был гений!

— Согласен: гений, но графоман. Тогда как Домье за всю свою жизнь написал несколько коротеньких писем и, может быть, только одно такое длинное, как это.

— Домье меня не волнует, — снова пожал плечами посетитель. — Но если у вас есть письма Гюго…

— Неужели вам еще не надоело? И что вы станете делать с этой грудой писем Гюго?

— Понятия не имею… Знаете, я начал их сжигать.

— Что?! — Леконт вытаращил глаза.

— Месяц назад я сжег больше двадцати штук. Приобрел, а на следующий день сжег.

— Вы сумасшедший.

— Это он был сумасшедший, а не я. То были любовные письма к Жюльетте Друэ… И столько в них пошлости… такого слюнявого сладострастия… А вы знаете, Гюго — мой кумир… При одной мысли, что эти строки могут когда-нибудь быть опубликованы… Я подумал: нет, старик не заслужил такого позора… И швырнул их в камин.

— Вы сумасшедший! — повторил Леконт. — Кто дал вам право цензуровать гения?

— Не гения, а его падение, — уточнил гость.

Он устремил взгляд в пространство, словно размышляя о чем-то, и после паузы продолжал:

— Вы, конечно, знаете, что в изгнании старик одно время занимался спиритизмом. И мне подумалось: если бы я мог вызвать его на такой сеанс, он наверняка поблагодарил бы меня за эти письма. Между прочим, я сжег не только их, но и собственные капиталы: двести двадцать тысяч франков!

— Нет, вы в самом деле сумасшедший! — в третий раз пробормотал Леконт.

— Слыхали вы вчера этого субъекта? — спросил он меня на другой день. — Сжечь письма Виктора Гюго! Смирительная рубашка по нем плачет!

— Он влюблен в Гюго, — ответил я. — А от любви до безумия порой всего один шаг.

— Да, но если пойти по такому пути, куда это нас приведет? Завтра его собрание окажется в руках какого-нибудь ретрограда, который тоже влюблен в Гюго, но не разделяет его демократических воззрений и, чтобы обелить своего кумира в глазах грядущих поколений, бросит в огонь часть его политической корреспонденции. А потом коллекция попадет к кому-то вроде вас, и он уничтожит роялистские письма… И пойдет…

— Что касается меня, вы зря волнуетесь. У меня нет таких денег.

— Верно. У вас нет. А у него есть. Но это не причина распоряжаться тем, что ему не принадлежит…

— Не принадлежит?!

— Именно, — кивком подтвердил Леконт.

И этот коммерсант, для которого, казалось мне, духовные ценности всего лишь предмет купли-продажи, неожиданно произнес:

— Мы только пользуемся этими вещами, а принадлежат они не нам.