Отец и сыновья отличались любезностью, и это была не обычная внешняя любезность, а природное добродушие, которым я воспользовался в тот же день, так как продолжал рассматривать папки с гравюрами даже после того, как магазин был давно закрыт. Каждый из них поочередно поднимался наверх поужинать, а затем возвращался, потому что следовало подготовить к продаже новые поступления.

— Вам уже больше не будет интересно у нас, — сказал Мишель-старший, когда я наконец собрался уходить. — Вы сегодня успели все посмотреть.

— Но купил, к сожалению, не все.

Действительно, я отобрал только три листа — три литографии того же Домье, но мысленно взял на заметку десятки других, которые стоило бы купить, будь у меня соответствующие средства. Шагая по вечерней улице к остановке автобуса, я переживал то мучительное, двойственное чувство, какое свойственно всем коллекционерам, даже тем, кто не рожден под знаком Близнецов: радость от приобретенного и тоску по недостижимому.

У меня было уже четыре оригинала из огромного графического наследия Домье — оно насчитывает около четырех тысяч литографий. Конечно, я не мог с дерзостью Доре воскликнуть: «Они у меня будут все!», но робко надеялся, что мне удастся приобрести хотя бы еще несколько из лучших его работ.

С тех пор и вплоть до самого отъезда из Парижа шесть лет спустя, да, честно говоря, и по сей день, скромный Домье остается моим кумиром. Я побывал везде, где он жил и работал, — в деревушке Барбизон, в доме на острове Сен-Луи, где долгие годы помещалась его мастерская, в Вальмондуа, где он умер. И один раз на кладбище Пер-Лашез, у его могилы.

Был конец ноября, лил дождь, небо заволокли низкие, влажные тучи, и даже в полдень безлюдные аллеи таяли в сумеречном, почти вечернем свете. Я отыскал на плане сектор 24, где находилась его могила, и зашагал по этому диковинному городу мертвых, мимо мрачных высоких склепов, источенных временем аллегорических каменных изваяний, мраморных плит и кипарисов, которые качались на ветру, словно длинные черно-зеленые языки пламени.

Добравшись до нужного сектора, я заметил памятник Коро и бюст Добиньи. Домье просил похоронить его рядом с двумя его старыми друзьями, но сколько я ни кружил и рядом и поодаль, могилы Домье так и не обнаружил. «Должно быть, какая-то ошибка», — подумал я, но тут вдруг заметил каменное надгробье, прятавшееся в высохшей траве и глубоко ушедшее в землю. Подойдя ближе, я не без труда различил имена художника и его жены, почти стертые временем.

Этому человеку никогда не везло. Он жил и трудился всегда в нищете. Издатели и публика не ценили его бессмертных шедевров, предпочитая им посредственные карикатуры Шана или Гревена. В период самого зрелого мастерства, на протяжении целого десятилетия все редакции отклоняют его работы. Акварели и полотна, им созданные, теснятся в его нищенской мастерской, потому что никто их не покупает. Он вынужден перебраться в деревенский домик возле Вальмондуа, но очень скоро хозяин грозит за неуплату вышвырнуть его на улицу, и только помощь Коро помогает ему сохранить крышу над головой. С 1873 года у него начинает слабеть зрение. Самые близкие друзья уходят из жизни. Он остается один и последние свои годы живет почти в полной нищете. Когда в 1879 году он умирает и его хоронят на казенный счет, газета «Франсе» вместе со всей правой прессой вопит, что разбазариваются общественные средства: «На наш взгляд, это неслыханный скандал». Расходы на убогие похороны Оноре Домье составили всего 12 франков.

И вот теперь, спустя столько десятилетий, которым бы следовало сгладить предубеждения и восстановить справедливость, могила Домье по-прежнему забыта и почти совсем заслонена огромными парадными склепами безвестных торгашей и парвеню. «Надо было хоть цветов принести», — подумал я. До той минуты эта мелочь не приходила мне в голову, потому что я представлял себе величественный памятник, который может обойтись и без моих цветов.