В бронированой кабине на «ноге» открылся люк. Развернулся и упал трап из пластмассовых цепей.

Я не знал, чего ожидать. Жертв декомпрессии, взрыва или камнепада: руки-ноги оторваны, распухли или изувечены. Уцелевшие, пошатываясь, выносят раненых…

И полной неожиданностью стали пять подвижных фигур, которые, проворно спустившись по трапу, спрыгнули вниз, когда до красной почвы оставалось футов десять, и рысцой направились к куполу.

Они ВОШЛИ в шлюз и скрылись из виду.

Динамик над внутренней дверью ожил, пока шлюз еще работал.

— Уберите всех, кроме медицинского персонала, — произнес назойливый голос Хольтцманна, в котором за официальностью слышалась нервозность. — Пусть поставят койки в «чистой комнате» на заводе чипов. Мы используем ее как изоляционную камеру. Туда мы пройдем по коридорам Восемь и Двенадцать. После того как мы пройдем, весь маршрут немедленно дезинфицировать. Мы только что стерилизовали скафандры извне и даже приоткрывать их не будем, но рисковать нельзя.

Я нажал кнопку интеркома.

— Ты с ума сошел, Хольтцманн? Ты говоришь так, словно заразился. Тебе не хуже меня известно, что, если не считать тех земных организмов, которые мы сюда завезли и которые могли сбежать и выжить, Марс мертв.

Долгие десять секунд царила тишина. Потом Хольтцманн сказал:

— Уже нет, доктор Строуд. Уже нет.

Вэддингу Хольтцманну, блондину с тевтонскими чертами лица и стрижкой ежиком, было тринадцать лет. Выходец из Восточной Германии, он был продуктом их сверхускоренного нейротропного образования. Я никогда не соглашался с теми, кто утверждал, будто чудодейственные катализаторы позволяют напичкать подростка полным объемом знаний, необходимых взрослому, к тринадцати годам, и испытал облегчение, когда конгресс (вопреки давлению геронтократов, которые хотели, чтобы их поддержали массы молодых рабочих) зарубил билль о снижении возрастного ценза.

Пятнадцать лет — еще куда ни шло: дополнительные два года — большая разница. Я знаю, что сам в тринадцать не был бы готов для колледжа. Даже когда в возрасте умудренных двадцати четырех я окончил медицинский факультет в университете Джонса Хопкинса и Бэннекеровский Институт, я все равно был недостаточно взрослым, чтобы справляться с моими способностями. То, как я испоганил себе жизнь, прекрасная тому иллюстрация.

Рядом с Хольтцманном и его сверстниками я в свои тридцать ощущал себя древним старцем. Я знал, что Ами разделяет мои чувства, поскольку мы говорили об этом (в периоды просветления), видя в возрастной разнице одну из причин нашей отчужденности.

А вот из Хольтцманна то ли благодаря побочному эффекту тепличного развития, то ли благоприятным тенденциям вышел отличный «марсианин». Скорее всего потому его и сделали главой колонии. Я всегда называл его Вегги — это его злило.

Теперь, стоя в импровизированной изоляционной камере с Хольтцманном, Ами и остальными членами экспедиции, я подумал, не обойтись ли сегодня без колкостей.

Ручное оружие в обычном смысле на базе отсутствовало. От него не было бы толку против реальной угрозы астероида, и мирные державы на Земле не видели необходимости вооружать друг против друга своих посланцев. Но Хольтцманн вспомнил про сигнальную ракетницу в кабине транспортера, и теперь наставил ее гадкое широкое рыло прямо мне в брюхо. Выброшенный под действием кислорода заряд проделает во мне такую дыру, что даже клеткогляд ее не залатает.

— Выясните, что с нами случилось, — велел Хольтцманн, хотя его голос едва заметно подрагивал, — и исправьте. На сей раз без фокусов.

Я невольно улыбнулся. Хольтцманн напомнил про то, как колонисты пришли к нам в прошлый раз за укреплением костей.