Я промолчал.

— На пляже, среди использованных презервативов и пустых бутылок. Во время утренней пробежки.

Я благодарно сглотнул. На мгновение мне показалось, что он заявит, будто наркотик из моего клуба.

— Я чист, — сказал я.

Дитеридж поглядел на меня серьезно.

— Это мне известно. Как по-вашему, пришел бы я сюда, если бы знал, что вы принимаете? Я знаю, через что вы прошли, чтобы соскочить. Мне нужна ваша помощь. Я только что говорил по телефону с ребятами на материке. Они сказали, что после серии облав источники «Э» иссякли. Раздобыть его теперь почти невозможно. Тот, кто на нем сидит, возможно, как-то выйдет на вас. А вы тогда позвоните мне, верно?

Я кивнул.

— Отлично. — Дитеридж встал, словно собираясь уходить, потом снова сел, как будто что-то вспомнив. Я знал, что это наигрыш. Этот человек ничего не забывает.

— Да, кстати. Этот ваш певец. Он мексикашка?

— Почему вы спрашиваете?

— Значительная часть дряни идет через Мехико. Возможно, он наше связующее звено.

— Он гражданин США, — отозвался я. — Можете проверить его документы. И он сказал, что он ГОЧ. — Не знаю, почему я солгал, разве что Дитеридж слишком меня расстроил.

— Городской образованный чернокожий, а? Что ж, увидим. — Теперь Дитеридж встал уже по-настоящему. — Помните, что я сказал, Холлоуэй.

Он ушел.

Множество неприятных воспоминаний всплыло, чтобы занять его место.

Когда-то мир казался прекрасным и ярким. Это было, когда я был молод и мой любимый был жив.

Его звали… Не будем вдаваться в то, как его звали. Разве в имени суть человека? Он был обаятельным молодым метисом без определенных занятий или места жительства, с которым я познакомился во время деловой поездки в Гватемалу незадолго до войны. (Когда-то у меня была другая работа, другая жизнь, которую я вел, как все остальные.)

Впервые после стольких лет вспомнив его лицо, я вдруг сообразил, как же Чарли на него похож.

Вернувшись в Штаты, я сумел получить для паренька визу, хотя даже тогда, в эпоху до обязательного удостоверения гражданства, власти уже прикручивали гайки, препятствуя въезду неквалифицированных. Мне пришлось подмазать уйму бюрократических лап.

Я думал, что, вытаскивая из убожества и нищеты, оказываю ему громадную услугу. Откуда мне было знать, что я фактически обрекаю его на смерть.

Жизнь в «первом мире» оказалась ему не по плечу. Слишком сбивала с толку, слишком много возможностей выбора, слишком много вариантов. Он связался с прожигателями жизни, шел на риск, стал неразборчивым — подцепил СПИД.

Он умер за полгода до того, как объявили о создании лекарства, исцелившего меня от инфекции, которую он мне передал.

От инфекции тела, но не сердца.

С его смертью мир сделался бледным и тусклым, гулкой сценой, заставленной издевающимися манекенами и полыми декорациями.

Когда я наткнулся на эстетицин, ко мне, заполняя собой пустоту, вернулось восприятие новой красоты. Красоты неестественной, ясной, кристальной, бесконечно искусительной и в конечном итоге не дающей удовлетворения, обещающей, что со временем познаешь смысл за словами, которые так и не материализуются.

Но когда эстетицин оставил меня (честное слово, у меня было такое впечатление, что это не я бросил наркотик, а он меня, будто я оказался для него недостаточно хорош), каким стал мир?

На удивление двумерным и плоским. Черно-белое место, лишенное любых эмоциональных резонансов.

Наверное, своего рода прогресс по сравнению с фазой два.

Спасибо эстетицину.

«Э», лотос, бёрдсли, называйте его как хотите, он все равно был и остается главным наркотиком конца двадцатого века.