— Не у почтенного ли господина Иштвана Фан остановился вице-губернатор? — спросил студент у дяди Черепеша.

— Нет, у управляющего имениями. Господин Иштван Фаи очень расстроен и поэтому даже не звал его…

— Надеюсь, с ним не случилось никакого несчастья? — испуганно спросил Бернат.

— Да как сказать… — пробормотал Черепеш, — дело в том, что его милость выписал из-за границы на тысячу форинтов каких-то тюльпанных луковиц…

— Знаю, из Голландии. Я сам составлял письмо-заказ еще перед пасхой.

— Так вот, прибыли, стало быть, эти луковицы по почте, в специальных ящичках, завернутые в вату. Сегодня господин Фаи собрался сажать их, вынес в сад и положил на окошко домика, где живет садовник, а сам стал подготовлять землю для этих заморских растений. Пока он, стало быть, возился с грядками, работавшие в саду поденщики-словаки решили позавтракать. И надо же было, чтоб один из них заприметил луковицы. Он подкрался к окошку, сгреб их и разделил между товарищами. Разрезали они луковицы на дольки и съели во славу Божию!

— Ах, негодяи!

— Можете себе теперь представить, барич, как рвал и метал бедный господин Фаи. Но самое удивительное то, — добавил Черепеш, удивленно вскинув брови, — что луковицы поели словаки, а колики начались у его благородия. С ним так было плохо, доложу я вам…

— Это у него с досады.

— Ну, послали за доктором; тот велел обложить живот грелками. Слух об этом сразу же разнесся по городку. Смеялись, конечно, и жалели доброго господина. А вице-губернатор, как узнал о несчастье, решил остановиться в другом доме. Эх, и до чего же хороша у него четверка лошадей! Просто загляденье!

— У кого, у вице-губернатора, что ли?

— Ага! Как они разом вскидывают головы! Видно, к вольным лугам привыкли?

— Полагаю, что так, Черепеш.

— А, знать, обширные эти луга?

— Есть и такие, что в один конец — как отсюда до Патака.

— Черт бы побрал этого Красного рака! [Красный рак — герб рода Сирмаи. (Прим. автора.)] — сказал в сердцах Черепеш. — И как он ухитрился столько загрести своими клешнями?!

Бернат расхохотался и, подхлестнув сивого, поскакал в сторону Патака, больше уже не останавливаясь до самой усадьбы Фаи. Когда он домчался к месту, петухи еще безмолвствовали, — значит, не было и полуночи.

Старый барин еще не спал; он сидел в кресле у себя наверху, в библиотеке, и горько вздыхал, сетуя на потерю тюльпанных луковиц. Страстному садоводу был нанесен такой удар, что, казалось, он лишится разума.

Услышав конский топот, он выглянул в окно, но, так как зрение у него уже притупилось, не узнал Жигу.

— Это я, дорогой дядюшка, я!

— Так поздно, — отозвался Фаи страдальческим голосом. — Ну что ж, дети, ложитесь спать. Меня не тревожьте — я болен, у меня и сейчас пиявки на животе. Если голодны, разбудите повариху: ваша бедная тетушка только что легла.

— Я один приехал, дядя Пишта.

— А Янош?

— Янош попал в беду.

При этих словах Иштван Фаи сразу позабыл о своем недомогании. Он принадлежал к числу тех людей, которые болезненно воспринимают мелкие неудачи, крупные же неприятности закаляют их. Фаи порывисто поднялся, голос его зазвенел, и он напустился на Жигу:

— О, проклятье! Так иди же быстрее сюда и рассказывай!

Жига спрыгнул с лошади и вошел в комнату, слабо освещенную двумя сальными свечами. На лбу у старика был зеленый козырек, защищавший его слабые глаза от света.