– Почему ваш конь не в укрытии? – подъехав, спросил Петр довольно резко.

Бур выпрямился, отер с лица пот, ответил неохотно:

– А он мне уже ни к чему. Вырою вот себе ямку и отсюда – ни на шаг… Спичка найдется?

Опершись руками на край окопа, он подтянулся и сел, доставая из штанов трубку. Одну ногу ему заменяла деревяшка. Что то знакомое почудилось Петру в его лице.

– О, Франс Брюгель! – подъехал приотставший Антонис Мемлинг. – Здравствуй, старина.

– Здравствуй, Мемлинг, – отозвался бур равнодушно.

– Куда же ты со своей культей?

Брюгель недовольно покосился на него, огрызнулся:

– Стрелять я не культей буду!

И тут Петр вспомнил, где видел его. Это был хозяин того постоялого двора, в котором Петр останавливался в свой первый приезд в Преторию.

– Вы не брат Гуго Брюгеля?

За Франса ответил Мемлинг:

– Брат, родной брат… Слушай, дядя Франс, здесь жена Гуго и его внук, твой тезка. Может, хочешь их повидать?

– Зачем? Пусть они делают свое дело, я сделаю свое.

– Ты один приехал сюда?

– Я то один, да таких, как я, здесь сотни две.

Приглядевшись, Петр заметил, что и верно, буры на склоне этого и соседних холмов незнакомые. Так же деловито и спокойно, как Брюгель, они готовились к своему последнему бою на подступах к родному городу.

– Антонис, поговори с людьми. Человек сто надо бы перевести на левый фланг, там у нас жидковато.

– Переведу, коммандант. – Мемлинг тронул коня. – До свиданья, дядя Франс.

Петр молча поклонился и отъехал…

Разговаривая с артиллеристами, он шагах в пятистах от батареи увидел санитарные палатки. Откуда им быть? Медиков с его коммандо не было.

– Это русские из санитарного отряда, – объяснил один из артиллеристов. – Доктор Иван.

«Давыдов», – смекнул Петр.

У палаток его встретила Елена Петровна, обрадовалась:

– Петр Никитич? Славно то как! Мы вас так часто поминаем с Иваном Николаевичем! – И пожаловалась: – Упрямец, ох какой он упрямец! Ведь наши все уже собираются домой, указание получено, выехали из Претории вместе с правительством Крюгера. А Давыдов уперся – жаждет, видите ли, защищать уже павшую столицу.

Жаловаться то она жаловалась, а втайне гордилась. В ближней палатке негромким сипловатым голосом кто то напевал по русски:

 

Сынов у меня семеро,

Двоих уж нет в живых,

А за свободу борются

Пять юных остальных.

 

 

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Горишь ты вся в огне…

 

Откинув полог, из палатки выглянул Давыдов с недомотанной лентой бинта в руках и тут же, на полуслове оборвав песню, бросился к Петру:

– Здравствуйте, голубчик! Что же это вы земляков забываете? – Протянул руку и Каамо: – Мое почтение, наш юный друг. Извините, по русски то, чай, не понимаете?

– Кто не понимать? – Каамо даже обиделся. – Я понимать. Земляк – Россия. Друг. Я перьмень уметь стряпать.

– Ей богу? – удивился Давыдов. – Молодчина!.. Елена Петровна, чем будем потчевать гостей? Перьмень мы едва ли сообразим, а вот что нибудь попроще…

– Не беспокойтесь, Иван Николаевич, не до угощений, – сказал Петр.