На рассвете 5 го Петр был уже на ногах. Свою палатку на эту ночь он ставить не разрешил и спал с товарищами на позиции, привычно завернувшись в карос. К утру, правда, он продрог, и баклага горячего кофе, которую раздобыл где то Каамо, пришлась очень кстати.

Лишь отогревшись полудюжиной добрых глотков, он с подозрением глянул в довольную физиономию дружка:

– Ка, а где ты это раздобыл?

– Там, в нашем лагере.

Петр чуть не подскочил:

– Они все еще там? Антонис! Мемлинг! Скачи к обозу и самыми последними словами обругай своего любезного дядюшку. Ведь мы же с ним договорились, чтобы к утру не оставалось ни одного фургона!

– Ну да! – Антонис поручением был явно недоволен.

– Питер, ты что, не знаешь – Мемлинги, они все такие, – добродушно съязвил кто то из буров.

– Какие – такие? – заворчал Антонис. – Мемлинги всегда держат слово. Раз дядюшка обещал, я уверен, фургонов там уже нет. Каамо, ты чего то врешь.

– Я не вру, и вы не врете. Когда я уезжал оттуда, они все уже собрались в путь.

Снизу на высотку поднимался Дмитрий Бороздин. Он слышал перебранку и, подходя, успокоил спорящих:

– Лагерь снялся. Я проводил их.

– «Их»! – подхватил остряк Ланге. – Он проводил «их». Вы слышали? Я думал, у него одна жена, а он… Сколько же «их» у тебя, Дик?

– Одна жена и двенадцать быков, – не очень уклюже поддержал Дмитрий шутейный разговор.

На лицах появились улыбки. Люди придвигались поближе. Сейчас этот Ланге отмочит какую нибудь штучку, его хоть не корми – дай побалагурить да поскалить зубы. Что ж, война любит шутку. Нельзя жить только с насупленными бровями, от этого бывает несварение желудка.

– Эге, – сказал Ланге, – тут стоит разобраться поподробнее. – Он явно завлекал слушателей, готовя им какой то сюрприз.

– Ну, берегись, Дик, – вздохнул Антонис Мемлинг. – Я всегда говорил: на шуточки Ланге лучше не отвечать. Вот ты ввязался и теперь выкручивайся.

– Один верзила уже переживает за второго, – подмигнул балагур слушателям.

В это время раздался свист: сторожевые посты предупреждали об опасности.

– Коммандант, они сейчас начнут! – тревожно крикнул из за камня на высотке молодой Брюгель.

Буры вскочили. Команду «по местам» подавать было не нужно. Недаром говорится: в бою каждый бур – себе офицер.

Петр выбежал на высотку как раз в тот момент, когда раздались первые английские залпы. Стреляли, как и нужно было ожидать, из за ближней гряды невысоких пологих холмов; там, видимо, скопилась и пехота. Снаряды падали беспорядочно и неточно. Буры не отвечали. Раздалось лишь два три одиночных выстрела: видно, кому то на глаза попался английский арткорректировщик.

Это был еще не бой – только неуверенно разыгрываемая увертюра к нему, но уже возникало где то внутри, подсознательно, не подчиненное существу Петра, а всецело подчиняющее себе его самого особое чувство боя. Оно было одновременно и жарким, и холодным, оно, казалось, концентрировало всего Петра в некий маленький, туго сжатый сгусток энергии и в то же время как бы множило его, делая стоглазым и стоухим. Петр за месяцы войны уже привык к этому чувству и уверовал в него, зная, что оно то не подведет.

Нервное его напряжение накалялось, это было хорошее, мобилизующее, именно боевое напряжение.