| Любопытно было бы послушать, как вопрошают небеса, нет ли здесь большого пустующего амбара, а если нет, то хоть сарая какого, где могли бы провести ночь животные и люди, как нет и ничего невероятного, если вспомнить давнее утверждение того знаменитого иисуса из галилеи, который в лучшие свои времена хвалился тем, что способен разрушить или выстроить храм за один-единственный день, то есть начать утром, а вечером — кончить. Осталось неизвестным, отчего он не сделал это — цемент ли не подвезли, рабочих рук ли не хватило или пришел к разумному выводу, что вообще не стоит и браться, потому что если на месте разрушенного строить то же самое, то лучше вообще все оставить как было. Истинным подвигом, конечно, было умножение хлебов и рыб, но разве может это идти в какое-либо сравнение с достославным деянием взводного и усилиями его интендантства, которые умудрились обеспечить котловым довольствием, то бишь горячей пищей, всех участников экспедиции, что, видит бог, следует, учитывая постоянно меняющуюся погоду и отсутствие должных условий, признать настоящим чудом. Хорошо хоть, дождя не было. Люди скинули с себя верхнее платье, развесили его на кольях изгороди, чтобы просушить над огнем, благо тем временем уже запылали костерки. Потом оставалось только дождаться, когда поспеет варево в котле, ощутить, как утешительно сводит желудок, почуявший, что голод его скоро будет утолен, почувствовать себя тем среди тех, кому в определенные часы, словно по благодетельной непреложности удела и жребия земного, кто-то протягивает миску с едой, кладет ломоть хлеба. Этот взводный — другим не чета, он думает о своих подчиненных, в том числе и не вполне своих, как о родных детях. Кроме того, не особенно заботится о чинопочитании, по крайней мере — в таких вот обстоятельствах, не отсел в сторонку, занял у костра место рядом с другими, а до сих пор не вступил в общий разговор лишь потому, что не хочет стеснять остальных. В этот самый миг один из кавалеристов высказал наконец то, что вертелось на языке у всех: А скажи-ка, погонщик, ты-то что будешь делать со своим слоном в вене. Да, наверно, то же, что и в Лиссабоне делал, отвечал субхро, то есть ничего особенного, ему будут сильно рукоплескать, народ повалит валом, ну а потом про него забудут, это закон жизни — триумф и забвение. Не всегда. По крайней мере, в том, что касается слонов и людей, но не мне, простому темному индусу, оказавшемуся в чужом краю, рассуждать о людях, а вот один слон, насколько я знаю, от этого закона ускользнул. Что за слон, спросил кто-то. Умер один слон, и ему отрубили голову после смерти. Ну, на том, верно, все и кончилось. Нет, голову эту приставили к шее некоего покойника по имени ганеша. Ну-ка, расскажи-ка нам про него, сказал взводный. Индийская религия, ваша милость, дело очень сложное, его только индусы могут постичь, да и то не все. А мне помнится, ты называл себя христианином. А мне помнится, ваша милость, будто я ответил вам тогда — более или менее. Так что это значит на самом деле — ты христианин или нет. Окрещен был во младенчестве. Ну и. И ничего, отвечал погонщик, пожав плечами. И что же, в церковь не ходишь. Не зовут, видно, позабыли про меня. Ты немного потерял, раздался тут голос — совершенно неизвестно чей и откуда и притом, хоть это и решительно невозможно, исходивший, казалось, из раскаленных углей костра. В долгой тишине, наступившей вслед за тем, слышно было только, как трещит, корчась в огне, хворост. Ну а по твоей вере, кто сотворил мир, осведомился взводный. Брама, ваша милость. Ну, значит, он и есть бог. Бог, но не единственный. Объяснись потолковей. Так ведь мало было только сотворить мир, надо было еще и сохранить его, а это задача уже для другого бога, по имени вишну. А кроме этих двоих, есть ли еще боги, погонщик. Их тысячи, но третий по важности после брамы и вишну — шива, разрушитель. Иными словами, то, что сохраняет вишну, разрушает шива. Не совсем так, ваша милость, смерть у нас понимается как то главное, что порождает жизнь. |
