|
Мы же, отвлекшись на сии совершенно, впрочем, необходимые для вящего, как сущего, так и грядущего, умиротворения смятенной читательской души объяснения, пропустили тот миг, когда появился наконец эрцгерцог, хотя потеря, надо сказать, невелика — в продолжение нашего повествования, меж описанным и еще ожидающим своего часа, он уж много раз появлялся то здесь, то там и никакого удивления не выказывал, вынуждаемый, вероятно, к подобной сдержанности требованиями придворного этикета, ибо что же это были бы иначе за требования. Знаем лишь, что максимилиан справлялся о самочувствии и состоянии своего слона сулеймана и что погонщик фриц давал ему ответы более чем уместные и такие, которые его высочеству более прочих и хотелось бы услышать, что свидетельствует непреложно, сколь далеко успел продвинуться погонщик, некогда убогий и жалкий, в постижении тонкого придворного ласкательства и обращения, причем надо помнить, что не вполне еще заматерелый двор короля португальского, в чопорной набожности своей, несколько отдающей ханжеством, несравненно сильнее склонный к времяпрепровождению в исповедальнях и ризницах, нежели к великосветским изыскам и негам, никак не мог служить здесь нашему фрицу наставником и образцом для подражания, тем паче что и сам он, сидя в белене в неусыпном попечении о слоне едва ли не безвылазно, возможностей пополнить свое образование не имел. Замечено было, что эрцгерцог время от времени морщил нос, от которого практически не отнимал надушенного платочка, что не могло не дивить несказанно и неизбежно матросню, чьи поистине луженые обонятельные устройства, притерпевшиеся к вони самого разнообразного свойства, оказались совершенно невосприимчивы к тому благовонию, которое, и после того, как палубу дважды скатали, и свежему ветру вопреки, продолжало висеть в воздухе. И, наскоро исполнив обязанность добросовестного собственника, озабоченного сохранностью имущества, эрцгерцог поторопился удалиться, по обыкновению влача за собой и пестрый павлиний хвост придворных прихлебателей.
По окончании погрузки, что на сей раз, с учетом четырех слоновьих тонн, размещенных в ограниченном пространстве палубы, потребовало расчетов более сложных, нежели обычно, корабль изготовился поднять якорь. Вслед за тем поставлены были треугольные паруса, век с лишним назад извлеченные португальскими моряками из отдаленного средиземноморского прошлого, отчего впоследствии и будет им дано название латинских, и корабль грузно закачался на волне, а потом, затрещав снастями, развернулся носом на восток, курсом на геную, то есть повел себя в точности так, как предрекал матрос. Плаванье длилось трое долгих суток, причем на море все это время было сильное волнение, ветер — весьма свеж, а дождь довольно яростно хлестал слона по спине, а палубную команду — по рогожам, под коими она тщилась укрыться от непогоды. Сам эрцгерцог пребывал в тепле своей эрцгерцогини и не выходил, выходило, однако, по всему так, что чета занята зачатием третьего ребенка. Когда же дождь прекратился и ветер утерял свою яростную силу, пассажиры, щурясь и помаргивая, косвенными шаткими шагами начали выбираться на палубу, на неверный свет дня, причем у большинства лица были сильно измяты морской болезнью и синяки под глазами такие, что смотреть страшно, и решительно ничем не помогла эрцгерцогским, скажем, кирасирам та деланая — и скверно сделанная — бравость, которую пытались они придать себе с помощью отдаленных воспоминаний о твердой земле, включая и ту, что простиралась перед замком кастело-родриго, хоть на ней и потерпели они довольно позорное — без единого выстрела — поражение от жалких португальцев, сидевших на худосочных клячах и плохо вооруженных. На рассвете четвертого дня пути, когда море утихло и небо очистилось, на горизонте возникло лигурийское побережье. По мере того как все шире разливалось по небу сияние зари, бледнел и мерк свет маяка, горожанами ласково называемого ла-лантерна, что есть по-нашему просто фонарь, однако же его хватало, чтобы уверенно вести в бухту любое судно. |
