— К несноснейшим тяготам, которые мне приходится терпеть из-за Ауристелы, я причисляю мучительную мысль, что француз, о коем я слыхал, будто это герцог Намюрский, является как бы владельцем портрета Ауристелы; правда, портрет находится у тебя, однако ж мне представляется, что герцог этим обстоятельством доволен единственно потому, что портрет не у меня. Послушай, друг Периандр: тот недуг, который влюбленные называют ревностью, правильнее было бы назвать бешенством отчаяния, и к нему еще примешиваются ненависть и зависть, и вот когда эти чувства овладевают любящею душой, то тут уже голос рассудка немеет, тут уже все средства бессильны. Как бы ни были незначительны поводы для ревности, последствия ее ужасны: в лучшем случае ревность отнимает у человека разум, в наилучшем же случае — жизнь, ибо ревнивый влюбленный предпочтет лучше умереть от отчаяния, нежели жить ревнуя. Тому, кто любит воистину, ревновать свою любимую не подобает, но хотя бы он и достигнул нравственного совершенства и поборол ревность к любимому существу, все же ревность гнездится у него в душе — он начинает испытывать ревность к своему собственному счастью, а ведь за свое счастье никогда нельзя быть спокойным: владелец сокровищ и драгоценностей, которому они и правда дороги, вечно за них дрожит, вечно боится их потерять, и вот эту страсть вырвать из любящего сердца невозможно, она к нему приросла. Итак, я советую тебе, друг Периандр, — если только человек, который самому себе ничего не может посоветовать, имеет право советовать другим, — прими в соображение, что я король, что я горячо люблю Ауристелу, и ты на множестве примеров мог удостовериться и познать, что слово у меня никогда не расходится с делом, а я тебе уже объявил, что мне не нужно иного приданого за твоею сестрой — несравненною Ауристелой, кроме того драгоценного приданого, которое у нее есть, а именно добродетели и красоты, и что я не стану наводить справки о ее родословной; мне и без того ясно, что природа не откажет в благах Фортуны тому, кого она сама одарила столь щедро. Никогда или, вернее, только в редких случаях высокие добродетели избирают своим обиталищем предметы низкие, равно как красота телесная есть знак красоты душевной. Дабы долго не распространяться, я повторю сейчас то, что ты уже слышал от меня не раз: я обожаю Ауристелу, и мне нет дела до того, явилась она к нам из края надзвездного или же из недр земли. Мы находимся в Риме, то есть там, где мне ею обещано осуществление моих надежд, и я рассчитываю, брат мой, на твое содействие, а я за то сделаю тебя своим соправителем, — не дай мне умереть от руки герцога, внуши той, кого я боготворю, доброе чувство ко мне.

На все эти речи, предложения и обещания Периандр ответил так:

— Когда бы моя сестра была повинна в том, чем досадил тебе герцог, я бы, может статься, и не наказал ее, но во всяком случае пожурил, а это уже было бы для нее тяжким наказанием, однако мне хорошо известно, что она не виновата, — чем же я могу тебе тут помочь? Что касается обещанного тебе осуществления твоих чаяний по приезде в Рим, то я не имею понятия, какие именно надежды я тебе подал, — что же я могу тебе ответить? Что же касается тех предложений, которые ты мне делал прежде и делаешь теперь, то я тебе за них признателен в той мере, в какой должен быть признателен такому человеку, как ты, такой человек, как я. Скажу тебе без ложной скромности, доблестный Арнальд: может статься, убогая пелерина странника — это облако, а ведь самое маленькое облачко способно закрыть от нас солнце. Ну, а теперь успокойся: ведь мы только вчера прибыли в Рим, неужели же чьи-либо козни, происки и подвохи успели за это время свести на нет наши усилия достигнуть желанного, счастливого конца путешествия? Избегай по возможности встреч с герцогом, ибо любовника отвергнутого, влюбленного безнадежно чувство досады толкает на новые домогательства, хотя бы и в ущерб любимому существу.