Не стану останавливаться на деталях. Выбора у меня не было. Мне не одолеть пять человек, не говоря уж о револьвере. Через пять минут, мистер Суинберн, я, викарий из Чентси, был одет старухой, чьей-то матерью, и меня вытащили на улицу, чтобы творить зло.

Уже наступил вечер, зимой темнеет быстро. По темной дороге, продуваемой ветром, мы пошли к одинокому дому полковника. Ни по этому, ни по другому пути никогда не двигалось подобное шествие. Любой увидел бы шесть небогатых, но почтенных женщин в черных платьях и старомодных, но безупречных шляпках; но это были пять злодеев и один викарий.

Попытаюсь рассказать коротко то, что длилось долго.

Разум мой вращался, словно мельница, когда я шел и думал, как бы мне сбежать. Мы были далеко от домов, и если бы я закричал, меня бы убили, закололи или задушили, а потом бросили в болото. Обратиться к прохожим я тоже не мог, слишком все это дико и безумно. Прежде чем я убедил бы почтальона или разносчика в таких немыслимых происшествиях, спутники мои давно бы ушли и увели меня, объяснив, что их приятельница лишилась рассудка или слишком выпила.

Последняя мысль, при всей своей непристойности, показалась мне истинным откровением. Неужели дошло до того, что викарий Чентси должен притвориться пьяным? Да, должен.

Сколько мог, я шел вместе с ними быстрым, но все-таки женским шагом, сохраняя мнимое спокойствие, пока наконец не увидел полисмена под уличным фонарем. Мы приближались к нему тихо и пристойно, но когда мы его достигли, я метнулся к полицейскому и закричал: «Ура! Ура! Ура! Правь, Британия! Эй, вы! Гоп-ла-ла! Бу-бу». Для викария все это не совсем обычно.

Констебль посветил фонариком на меня, то есть — на непотребную старуху, в которую я обратился. «Ну, что это вы, мэм?» — начал он.

«Заткнись, а то укокошу, — прохрипел мне в ухо Сэм. — Шкуру сдеру».

Страшно слышать подобные слова от престарелой девицы. Я выл и кричал, не унимаясь. Я распевал комические куплеты, которые, к моему глубокому сожалению, исполняют у нас на концертах молодые люди. Я качался, словно падающая кегля. Констебль тем временем обратился к негодяям: «Если не можете унять вашу приятельницу, я ее заберу. Она напилась и буйствует».

Я удвоил усилия. Мне не приходилось поступать так прежде, но я поистине превзошел себя. Слова, которых я не знал, потоком лились с моих уст.

«Еще не так заорешь, — шептал мне Билл. — Повоешь, когда пятки подпалим».

Охваченный ужасом, я выкликал страшные песни веселья. Ни в одном самом диком кошмаре не увидишь такой мерзости, как эти глаза, глядевшие из-под капоров, эти пристойные дамы с лицами дьяволов. По-видимому, и в преисподней нет таких зрелищ.

Невыносимо терзаясь, я подумал было, что благопристойность наших одежд успокоит констебля. И впрямь он колебался, если можно применить это слово к столь солидному и почтенному созданию. Тогда я ринулся вперед, боднул его в грудь и воскликнул (если память мне не изменяет): «А, чтоб тебя, вот это да!» Именно в эти мгновенья я с особенной ясностью помнил, что я — викарий из Чентси в Эссексе.

Отчаянный поступок все спас. Полицейский крепко схватил меня за шиворот.

«Пойдете со мной», — начал он, но Билл прервал его, бесподобно подражая нежному женскому голосу: «Ах, пожалуйста, констебль, не беспокойтесь! Мы отведем домой нашу бедную приятельницу. Она выпила лишнего, но она женщина порядочная, разве что со странностями».

«Она боднула меня в живот», — отвечал полицейский.

«Странности даровитой натуры», — серьезно вымолвил Сэм.

«Прошу вас, — снова вмешался Билл в обличье мисс Джеймс, — разрешите отвести ее домой! За ней надо присмотреть».

«Вот я и присмотрю», — сказал служитель порядка.