Один мужчина приходит в Игорный дом почти каждую ночь, чтобы сыграть со мной. Грузный, с жирными руками, похожими на колбаски из теста. Когда он подходит сзади и стискивает мою шею, его потные ладони издают писк. Я всегда ношу с собой носовой платок. На мужчине зеленая жилетка; он снимает сюртук и остается в ней, поскольку не может не следить, как падают кости. Он богат. Должно быть, богат, потому что за секунду тратит столько, сколько я зарабатываю за месяц. И достаточно хитер, несмотря на все безумие за игровым столом. Большинство мужчин, когда выпьют, начинают хвалиться своими карманами или кошельками: хотят, чтобы все знали, как они богаты, как жирны от золота. Этот — не таков. Носит кошелек за поясом штанов и залезает в него, поворачиваясь спиной к остальным. Такой мне никогда не вытащить.

Не знаю, есть ли у него в штанах что-нибудь еще.

Он думает то же самое обо мне. Я вижу, как он то и дело косится на мою ширинку, и специально надеваю гульфик, чтобы подразнить его. Груди у меня маленькие, ложбинки меж ними нет, а для девушки я достаточно высока. Тем более — для венецианки.

Интересно, что бы он сказал, если б увидел мои ступни.

Сегодня на нем выходной костюм, усы сверкают. Я веером раскидываю перед карты, собираю колоду, тасую и раскидываю снова. Он выбирает. Недобор. Выбирает еще раз. Перебор. Плати. Он смеется и бросает на стол серебряную монету.

— Два дня назад у тебя усов не было.

— Я из волосатой семьи.

— Тебе идет. — Его глаза блуждают, как обычно, но я за столом, и ничего не разглядеть. Он достает еще одну монету. Я сдаю. Валет червей. Карта зловещая, но он так не считает: обещает вернуться и забирает валета с собой — на счастье. Зад распирает на нем сюртук. Они всегда забирают карты с собой. Я размышляю, что лучше: достать новую колоду или надуть следующего клиента. Все будет зависеть от того, кто им станет.

Я люблю ночь. Давным-давно, когда Венеция имела свой календарь и смотрела на остальной мир свысока, сутки начинались с наступлением темноты. Что нам солнце, если вся торговля, все тайны и вся дипломатия зависят у нас от темноты? Темнота — та же маска, а Венеция — город масок. В те дни (не могу сказать точно, когда, потому что время связано с солнечным светом) — в те дни мы открывали двери после захода солнца и скользили по извилистым каналам, поставив на нос каждой лодки свечу с колпачком. Тогда все лодки были черны и не оставляли следа на воде. Мы торговали благовониями и шелком. Изумрудами и бриллиантами. Занимались государственными делами. Строили мосты — но не для того, чтобы не ходить по воде. Это было бы слишком просто. Мост — место встреч. Ничье. Случайное. На мосту встретятся враги и на краю бездны покончат со ссорой. Один перейдет на другую сторону. Второй не вернется. Для влюбленных мост — возможность, метафора будущего. И где лучше сторговываться шепотом о не называемом вслух товаре, как не на мосту глухой ночью?

Мы — народ философов, мы знаем, что такое жадность и желание, мы держит за руки Дьявола и Бога. И не хотели бы отпускать чью-либо руку. Такой живой мост искушает каждого; здесь можешь либо потерять душу, либо найти ее.

А что есть наши души?

Сиамские близнецы.

В наше время тьма не так непроницаема, как прежде. Повсюду взлетают ракеты; солдатам нравятся ярко освещенные улицы, нравится видеть отражения в каналах. Они не доверяют нашей легкой поступи и тонким стилетам. И все же темноту еще можно найти; она прячется в заброшенных каналах и лагуне. Нигде нет такой темноты. Она мягка на ощупь и тяжела на вес. Можно открыть рот и вдыхать ее, пока в животе не свернется тугой клубок. В ней можно плавать, хитрить и обманывать. Ее можно открыть, как дверь.