Наши предки. Наша родня. Будущее определяется прошлым; оно возможно только потому, что есть прошлое. Без прошлого и будущего настоящее неполно. Время едино; оно вечно остается настоящим и именно поэтому принадлежит нам. В забвении нет смысла, но зато он есть в мечтах. Так обогащается настоящее. Так оно делается целым. В то утро, когда прошлое гребло со мной бок о бок, я видела, как на глади лагуны блестит будущее. Видела в воде свое искаженное отражение и понимала, какой могу стать.

Если я найду ее, как сложится мое будущее?

Я найду ее.

Страсть — нечто среднее между страхом и сексом.

Страсть — не столько чувство, сколько судьба. На этом ветру мне оставалось лишь одно — смириться с печалью и уронить весла.

Занимается рассвет.

Следующие недели прошли в лихорадочном оцепенении.

Неужели такое бывает? Бывает. Это состояние очень напоминает некое умственное расстройство. Я видела таких в Сан-Сервело. В постоянном стремлении к деятельности, как правило — бессмысленной. Тело требует движения, но разум пуст.

Я ходила по улицам, плавала вокруг Венеции, просыпалась посреди ночи; простыни скручивались невероятными жгутами, мышцы болели. Я работала в Игорном доме по две смены, днем в женском платье, вечером — в мужском. Ела то, что ставили мне под нос, и засыпала, когда тело начинало ныть от изнеможения.

Я худела.

Тупо смотрела в пространство и забывала, куда иду.

Мерзла.

Я никогда не хожу к исповеди. Господь не хочет, чтобы мы исповедовались; он хочет, чтобы мы бросали ему вызов. Но когда-то я посещала церкви, потому что их строили по велению сердец. Странных сердец, которых я раньше не понимала. Сердец, полных экстаза, что до сих пор заставляет вопиять эти старые камни. Это теплые церкви, выстроенные на солнце.

Я сидела на задних скамьях, слушала музыку или бормотала службу. Бог никогда меня не соблазнял, но мне нравятся его хитрости. На меня они не действуют, но я начинаю понимать, что в них находят другие. Разве могут быть на свете безопасные места, если внутри — такое грозное чувство, такая необузданная любовь? Где ты хранишь порох? Как умудряешься спать по ночам? Будь я хоть чуть-чуть другой, я бы превратила страсть в нечто священное — и только тогда смогла бы уснуть. Экстаз остался бы при мне, но я бы уже не боялась.

Мой тучный приятель, наконец понявший, что я женщина, предложил мне руку и сердце. Обещал содержать меня в богатстве и роскоши, если в его доме я буду, как и прежде, одеваться мальчиком. Это ему нравится. Обещал специально заказывать мне усы и гульфики, и мы будем здорово веселиться вместе — играть в кости и пьянствовать. Мне захотелось всадить в него нож прямо посреди Игорного дома, но венецианский прагматизм взял верх, и я подумала: почему б не поиграть? Как мне еще облегчить боль того, я никогда больше не найду ее?

Меня всегда интересовало, откуда у него деньги. Наследство? Или мать до сих пор оплачивает его счета?

Нет. Он их зарабатывает. Снабжает французскую армию мясом и лошадьми. Мясом, от которого, как он мне говорит, отвернется и кошка, и лошадьми, на которых не сядет ни один нищий.

Но как ему это сходит с рук?

Больше никто не может поставить такого количества товара, притом — так быстро. Едва ему поступает приказ, товар отправляется в путь.

Похоже, Бонапарт либо выигрывает битвы быстро, либо не выигрывает вовсе. Таков его стиль. Ему требуется не качество, а действие. Требуется, чтобы люди совершали многодневные марш-броски, а потом несколько дней сражались. Требуются лошади для одной-единственной атаки. Этого достаточно. Какая разница, что лошади хромают, а люди отравлены, если они продержаться, пока в них не отпадет нужда?

Стало быть, я выхожу замуж за мясника.

Я разрешаю ему поить меня шампанским. Но только самым лучшим.