|
Несколькими словами он мог нарисовать карикатуру. Он никого не щадил, но его общество почему-то всегда улучшало Мойшеле настроение. Бывало, Кува требовал коньяку, и вскоре Мойшеле уже пил вместе с ним. Кува обнимал Эсфирь у него на глазах, а Мойшеле, несмотря на сжигающую его ревность, охватывала необъяснимая радость. Кува не раз говорил ему, что он мазохист, но Мойшеле знал, что это не объяснение. Просто он любил Эсфирь гораздо больше самого себя. Когда ей было хорошо, ему — тоже. Когда она страдала, он страдал в десять, нет, в сто раз сильнее. Ее красота и постоянно снедающее ее чувство тревоги полностью лишили его собственной воли. Ее словно червь какой-то точил. Месяца не проходило, чтобы она не предпринимала очередной попытки покончить с собой: то пыталась отравиться, то повеситься, то пустить газ или выброситься из окна.
Люди даже представить себе не могли, какие страдания ей пришлось испытать. Родившись в бедной семье, она рано осиротела и росла в доме злобной тетки. Когда она была еще совсем девочкой, ее изнасиловали. Разве можно было, глядя на эту красивую, изящно одетую женщину с ангельским лицом, догадаться, что она пережила? Мойшеле встал. — Я пошел. — Куда? — Тебя не касается. Эсфирь ничего не ответила. Мойшеле отправился в свою комнату одеваться.
Мойшеле надел пальто на меху, глубокие галоши, похожие на дамские ботики, и плюшевую кепку с ушами. На свои маленькие ручки он натянул перчатки. Он вышел из квартиры и, пройдя по коридору, подошел к лифту. Ключ от лифта был только у него, законного домовладельца. В лифте он нажал кнопку, и маленькая кабина поехала вниз. Он до сих пор испытывал какое-то мальчишеское удовольствие от катанья на лифте. Выйдя из подъезда, он оглянулся: все это светящееся пятиэтажное здание вместе с квадратным внутренним двориком принадлежало ему, было его частной собственностью. Мойшеле не раз приходило в голову, что границы его владений по закону простираются вверх до самого неба и вниз до глубочайших недр земли. Если бы он захотел и сумел раздобыть необходимые средства, он мог бы построить небоскреб в пятьдесят этажей, как в Америке, или прокопать скважину до самого земного ядра. Мойшеле, конечно, понимал, что все это только пустые фантазии, но отчего бы не помечтать? Он, как школьник, обожал фантазировать. Мойшеле вышел на улицу. Сразу же мороз схватил его за нос, принялся щипать и кусать. Он словно немного опьянел, глаза наполнились слезами. Улица, на которой он стоял, всегда была одной из самых красивых в Варшаве, но снег сделал ее сверхъестественно прекрасной. Обледенелые ветки деревьев поблескивали в лунном свете, как огромные хрустальные люстры. Тротуар был словно усыпан драгоценными камнями, переливающимися всеми цветами радуги. Фонари стояли в снежных шапочках и ореоле цветной дымки. Мойшеле сделал глубокий вдох. Ему захотелось подурачиться, как в детстве: например, закричать на всю улицу, чтобы услышать эхо. Он сошел с тротуара и, разбежавшись, заскользил по льду над сточным желобом. Затем снова вернулся на тротуар. Что же, мысленно утешал он себя, конечно, жизнь могла бы сложиться лучше, но в конце концов все не так уж плохо. Несмотря ни на что, Эсфирь все-таки не чья-нибудь, а его жена. Как бы там ни было, по ночам она приходит в его спальню. За деньгами ей тоже приходится обращаться к нему. Мойшеле погладил себя по карману, в котором лежал кожаный бумажник, и нащупал в жилетке золотые часы с семнадцатью камнями и тремя крышечками. Лицо стыло, но по телу циркулировало тепло, как бывает у тех, кто хорошо питается, красиво одевается, имеет много денег. Пусть Эсфирь развлекается, думал он. Мы не молодеем. Рано или поздно ей это надоест. Он подошел к кафе, в котором был телефон, но заходить не стал. Ему не хотелось говорить на идише в помещении, полном поляков. С другой стороны, он не собирался — даже если бы его знание языка позволяло — говорить с Кувой по-польски. |
