— Вы живете с ним?

— Он мне как отец.

Ривкеле заговорила другим тоном:

— Но я никогда не забывала вас. Дня не проходит, чтобы я о вас не думала. Сама не знаю почему. Когда я услышала, что вы в Америке, и прочла вашу заметку о Старом Стыкове, я так разволновалась. Наверное, раз двадцать звонила в газету. Один человек мне сказал, что вы прокрадываетесь ночью в редакцию и оставляете там ваши статьи. Однажды я пошла туда поздно вечером после работы в надежде встретиться с вами. Лифтер сказал, что на девятом этаже у вас есть ящик и что можно оставить для вас записку. Я поднялась, свет горел, но никого не было. Только типографская машина работала. Я испугалась. Я вспомнила, как на Рош Хашана читают…

— О Небесной Книге, куда каждый сам вписывает свои грехи.

— Да. Я не нашла ваш ящик. Почему вы прячетесь от газетчиков? Они вас не выдадут.

— Дело в том, что редактор добавляет всякий вздор в мои статьи. Искажает мой стиль. Платит мне гроши и еще делает из меня какого-то бульварного писаку.

— Заметка о Старом Стыкове мне очень понравилась. Я читала и плакала всю ночь.

— Вы скучаете по дому?

— По всему сразу. Я попала в ловушку. Почему вы живете в такой дыре?

— Я и этого-то не могу себе позволить.

— У меня есть немного денег. Поскольку Марио в тюрьме, мне было бы легко получить развод. Мы могли бы поехать в Канаду, на Кубу — куда хотите. У меня есть гражданство. Мы поженимся и где-нибудь осядем. Я привезу сюда дочь. С ним я не хотела иметь детей, но с вами…

— Пустые слова…

— Зачем вы так говорите? Мы оба в беде. Я загнала себя в угол и не видела никакого просвета. Но, прочтя вашу заметку, словно ожила. Я снова хочу стать дочерью еврейского народа.

— Ради Бога. Только не через меня.

— Вы в ответе за все, что со мной произошло.

Мы замолчали, и моя соседка, на время прекратившая репетировать и, похоже, с удивлением прислушивающаяся к тишине, как тот сверчок из Старого Стыкова, вновь завела свою заунывную песню:

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Мы несколько лет были связаны по работе, и ни разу за все это время я не слышал от него доброго слова. Чувства, которые мы испытывали друг к другу, можно было бы назвать сдержанной неприязнью. Морис Шапиро был владельцем известной типографии «Кадимах», а я, Давид Грейдингер, — неизвестным редактором совсем еще молодого журнала «Всходы». Морису Шапиро не нравились ни наши претенциозные писания, ни новая орфография идиша. Кроме того, мы вечно были у него в долгу. Начинающие писатели нередко вносили исправления в свои эссе и рассказы, когда отпечатанные страницы уже шли в набор. Морис Шапиро говорил им в таких случаях: «Знаете, с ошибками это лучше читается».

До войны типография Мориса Шапиро с пятнадцатью линотипами и двумя печатными станками была одной из самых больших в Варшаве. После войны конкуренция возросла. Союз печатников требовал повышения заработной платы. Морис Шапиро время от времени угрожал все продать или сдать в металлолом. Современный иврит раздражал его так же, как новомодный идиш. Он отпускал саркастические замечания по поводу футуристической поэзии, не имевшей ни рифм, ни размера, и с ностальгией говорил о Переце, Фришмане, Спекторе и других писателях-классиках, чьи произведения ему доводилось печатать.

Несмотря на упорные слухи о том, что он находится на грани банкротства, Морис Шапиро держался так, словно все еще очень богат.