— Может быть, можно еще что-нибудь сделать?

— Слишком поздно.

Мы оба умолкли. Мне вспомнились детские уроки морали. Слова обладают силой. Злые слова приводят к злым поступкам. Клевета, насмешки, осуждение превращаются в демонов, черных гномов, чертенят. Они, как обвинители, стоят перед Богом. Когда грешник умирает, они бегут за его погребальными дрогами до самой могилы.

Ривкеле как будто прочитала мои мысли.

— После ваших слов я постоянно думала об Америке. Она даже снилась мне по ночам. Я возненавидела свой дом и Янче. Вы обещали, что напишете, а сами ни разу не написали. Когда Морис приехал из Америки, я ухватилась за него, как утопающий за соломинку.

— Ривкеле, завтра меня могут забрать в армию.

— Давайте уедем куда-нибудь вместе.

— Куда? Америка закрыла двери. Все пути отрезаны.

3

Прошло девять лет. Уже три года я жил в Нью-Йорке, подрабатывая публикациями очерков в идишской газете. Я снимал темную меблированную комнату неподалеку от Юнион-сквер. Чтобы попасть домой, нужно было преодолеть четыре лестничных марша, а само помещение жутко воняло средством от мышей. Из-под вспученного линолеума выползали тараканы. Включив голую лампочку, я видел скособоченный журнальный столик, слишком туго набитое рваное кресло и раковину. Из крана сочилась ржавая вода. Окно выходило на стену соседнего дома. Когда — нечасто — меня посещало желание писать, я шел в публичную библиотеку на пересечении Сорок второй улицы и Пятой авеню. В своей комнате я главным образом валялся на продавленном матрасе, мечтая о славе, богатстве и женщинах, бросающихся мне на шею. У меня был роман, но мы расстались, и уже много месяцев я жил в полном одиночестве. Я постоянно прислушивался, не мне ли звонят, — внизу стоял платный телефон. Стены дома были такими тонкими, что я различал каждый шорох не только на своем, но и на других этажах. К нам въехала группа молодых ребят, именовавшая себя «бродячей труппой». Они собирались где-то ставить пьесу. А пока просто носились вверх-вниз по лестнице с оглушительными криками и визгами. Женщина, меняющая мне постель, рассказала, что они практикуют свободную любовь и курят марихуану. Моей соседкой напротив была девушка со Среднего Запада, приехавшая в Нью-Йорк поступать в актрисы. Днями и ночами она распевала тоскливые мелодии, которые, как мне объяснили, называются блюзами. Однажды вечером я услышал, как она скорбно выводит снова и снова:

Вдруг я различил шаги, и чей-то голос произнес мое имя. Я сел так стремительно, что чуть не сломал кровать. Открылась дверь, и в коридорном полумраке я различил женский силуэт. Я не стал включать свет, стесняясь вида своего жилища: краска на стенах облупилась; повсюду вперемешку с грязным бельем валялись старые газеты и книги, которые я по дешевке приобретал в лавочках на Четвертой авеню.

— Кто вам нужен, можно узнать?

— Это вы. Я узнала ваш голос. Я Ривкеле, дочь сапожника Лазаря из Старого Стыкова.

— Ривкеле!

— Почему вы не включаете свет?

— Лампочка перегорела, — сказал я, стыдясь собственной лжи.

Исполнительница блюзов притихла. Впервые у меня здесь были гости. По таинственной причине ее дверь всегда была полуоткрыта, словно в глубине души она надеялась, что тот, кто «никогда не придет», в один прекрасный день все-таки придет.

— Ну а хотя бы спички у вас есть? Мне бы не хотелось упасть.

Меня поразило, что у нее появился акцент, который нельзя было назвать вполне американским, но, во всяком случае, это был уже не тот язык, на котором говорили дома. Я осторожно слез с кровати, проводил ее к креслу и помог ей сесть. Одновременно я схватил со спинки носок и отшвырнул его подальше. Носок упал в раковину.