— Она пошла кого-то навестить.

— Я вчера одолжила стакан соли и вот хотела вернуть.

Она поставила стакан на стол и взглянула на меня со смущенной улыбкой.

— Я не успел пожелать вам всех благ во время праздника, — сказал я, — делаю это сейчас.

— Большое спасибо. И вам того же. — И, сделав паузу, добавила: — Когда придет ваш черед.

Мы разговорились, и я сказал, что возвращаюсь в Варшаву. Вообще-то это был секрет, но я расхвастался перед ней, что я писатель и что меня пригласили работать в периодическом издании. Я даже продемонстрировал журнал. Ривкеле поглядела на меня с изумлением:

— Вы, наверное, очень умный.

— В писательском деле главное не ум, а наблюдательность.

— О чем вы пишете? Записываете свои мысли?

— Я рассказываю истории. А потом их называют литературой.

— Да, в больших городах много чего происходит, сказала Ривкеле, кивая. — А у нас время как будто остановилось. Тут был один парень, который читал романы, так хасиды ворвались к нему в дом и разорвали их в клочки. Он убежал в Броды.

Она сидела на самом краешке скамьи, посматривая на дверь, готовая в любой момент вскочить, если бы кто-то вошел.

— В других местах, — сказала она, — ставят пьесы, устраивают всякие встречи, чего только не делают, а здесь все живут по старинке. Едят, спят и больше ничего.

Понимая, что не следует этого говорить, я все-таки спросил ее:

— Почему вы не попытались выйти за городского?

Ривкеле задумалась:

— А разве здесь кого-нибудь волнуют желания девушки? Тебя просто выдают замуж, и дело с концом.

— Значит, это не был брак по любви?

— По любви? В Старом Стыкове? Да тут вообще не знают, что это такое.

По природе я не агитатор, и к тому же у меня не было особых оснований расхваливать эмансипацию, в которой я сам сильно разочаровался, но почему-то, почти против воли, я начал говорить Ривкеле, что мы давно уже — не в средневековье; что мир стремительно меняется и что такие местечки, как Старый Стыков, — болото не только в физическом, но и в духовном смысле. Я рассказал ей о Варшаве, сионизме, социализме, идишской литературе и Клубе писателей, членом которого был мой брат и куда у меня был гостевой пропуск. Я открыл журнал и показал ей фотографии Эйнштейна, Шагала, танцора Нижинского и брата.

Ривкеле захлопала в ладоши: «Ой, вы похожи, как две капли воды».

Я сказал Ривкеле, что она самая красивая девушка из всех, кого я встречал. Что ждет ее здесь, в Старом Стыкове? Скоро она начнет рожать. Будет, как и прочие женщины, бродить по колено в грязи в сапогах и грязном платке на бритой голове и стареть. Все здешние мужчины ходят к белзскому рабби, говорят, что он чудотворец, но я слышал, что каждые несколько месяцев в местечке вспыхивают эпидемии. Люди живут в антисанитарных условиях, не имеют ни малейшего представления о гигиене, науке, искусстве. Это не местечко, патетически заключил я, а кладбище.

Синие глаза Ривкеле, обрамленные длинными черными ресницами, смотрели на меня с пониманием и каким-то родственным сочувствием.

— Все, что вы говорите, чистая правда.

— Бегите из этой зловонной дыры! — воскликнул я, как соблазнитель из бульварного романа. — Вы молоды, хороши собой и, как вижу, умны. Вы не должны прозябать в этом Богом забытом месте. В Варшаве вам не составит труда устроиться на работу. Там вы сможете дружить, с кем захочется, а вечерами изучать идиш, иврит, польский, все, что угодно. Я тоже буду в Варшаве, и, если вы не против, мы могли бы там встретиться. Я бы пригласил вас в Клуб писателей.