– Здравствуй, заюшка! – приветствовал меня отец. – Что нового в школе?

– Все нормально, – отвечала я. – А когда ты приедешь?

– Понимаешь, заюшка, – говорил он, – у меня много дел.

Но я не понимала. Сначала мне казалось, что он вернется. Мы встречались на улице, ходили в музеи, театры или сидели в кафе-мороженое. Отец покупал мне игрушки, говорил, что любит меня, а я все время спрашивала: «Почему ты ушел?» Он говорил: «Видишь ли, заинька…» Но я не видела. Мне было плохо без него. Каждый раз, возвращаясь домой и встречая отстраненное лицо матери, я не знала, что делать, я не могла разорваться между родителями, которых любила одинаково сильно. По совету отца я начала вести дневник, который стал для меня спасением. Я веду его до сих пор и уже исписала пять толстых тетрадок. Потом я выросла, и мне многое стало понятно. «Выше любви ничего нет, – сказал отец, когда я провожала его в Вильнюс, где он теперь жил со своей новой семьей. – Твоя мама очень хорошая, только она никак не может спуститься на землю». С тех пор я не люблю аэропорт. И Литву, в которой прежде часто бывала летом с родителями, тоже не люблю.

Наверное, я была папиной дочкой, потому что мне всегда было трудно с матерью. С тех пор как ушел отец, в доме никогда не появлялись другие мужчины. Мы всегда были вдвоем: она и я. Это был выбор матери.

Она провожала меня в школу, неизменно кормила завтраком, обсуждала со мной школьных подруг и помогала писать школьные сочинения. Она таскала меня в Эрмитаж, покупала абонементы в филармонию, приносила книги из своей библиотеки и заставляла читать то, что нравится ей. Я была поздним ребенком, и мать родила меня в тридцать пять. Возможно, поэтому мне не всегда удавалось понять ее. Она казалась мне не то, чтобы старой, но живущей по каким-то иным стандартам, предписывавшим любить «Доктора Живаго» и «Мартовские иды», читать Кафку и постоянно высоко поднимать планку. Этой своей планкой мать неизменно доводила меня до истерики. Я кричала, что сама знаю, как жить, и что если бы не ее дурацкая планка, отец остался бы с нами. Мы отчаянно ругались и так же бурно мирились. Приохотить меня к своим любимым авторам мать так и не сумела. Я приняла только Довлатова, которого могла перечитывать до бесконечности. Зато бессмертный роман всех времен и народов «Три мушкетера» оставил меня совершенно равнодушной, и мне никогда не удавалось продвинуться дальше главы «Три дара г-на Д'Артаньяна».

Наверное, я была неправильным ребенком. Недаром мать до сих пор хранит мое детское стихотворение: «Я смотрю на мир зелеными глазами. Зелеными, как у деревьев лист. Я не умею видеть мир, как все вы сами: пока я только эгоист». Мне было девять лет, когда я сочинила этот шедевр. Мои глаза так и остались зелеными, характер тоже не изменился. После школы я наотрез отказалась поступать в институт и подала документы в медицинское училище, благо, благодаря хорошему аттестату, туда не требовалось сдавать экзамены. В училище было два отделения: сестринское дело и акушерство. Мать сказала: «Помогать увидеть мир новому человеку – это прекрасно». Эти слова показались мне чересчур высокопарными, поэтому я решила стать медсестрой.

– Немедленно остановите машину, или у вас будут крупные неприятности, – не очень уверенно, но достаточно громко произнесла она.

– Ух, какие мы грозные! – похохатывая, сказал сидевший рядом с нами охранник.