Ехали уже по Никольской улице, мимо боярских хором. Аввакум, напустив на лицо суровости, выгнул бровь дугой, насмешил Фёдора-юродивого.

   — Ну и дурак же ты, батька!

Протопоп вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Фёдору со смирением:

   — Спасибо, голубь! От греха спас.

Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.

Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.

   — Ничего! Московская твердь держит.

Пошёл всем семейством в храм приложиться к Казанской иконе Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:

   — Батюшка, ты ли это?!

   — Афанасьюшко! — узнал Аввакум. — Экая борода у тебя выросла.

   — Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!

Благословил Аввакум духовного дитятю.

Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.

Избёнка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.

   — Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, — похвалил своё жильё Афанасий.

   — Знаю, молитвенница. Крепка ли в исповедании? Не юлит ли в Никонову сторону?

   — Шаткое нынче время, батюшка, — уклончиво сказал Афанасий.

Женщины принялись обед стряпать, Аввакум же сел с хозяином расспросить о московском благочестии, сколь много пожрала Никонова свинья.

   — В кремлёвских соборах новые служебники, но за старые ныне не ругают, — обнадёжил Афанасий протопопа. — Среди бояр тоже есть люди совестливые. Крепок в вере дом Федосьи Прокопьевны Морозовой. У царицы, в домашней её церкви, по-старому служат! Милославские и Стрешневы Никоновы новины невзлюбили. Соковнины, Хованские — тоже добрые все люди, боятся Бога.

   — Я-то думал: в пропащее место еду, а не всех, не всех ложь в патоку окунула! — возрадовался Аввакум.

   — Не всех, батюшка! Многие рады от новин отстать!

   — Что же не отстают?

Афанасий вздохнул, развёл руками.

   — Павел, архимандрит Чудова монастыря, говорил дьякону Фёдору, что в Успенском соборе служит: «Старое благочестие право и свято, старые книги непорочны».

   — Так что же они, бляди?! — взъярился Аввакум. — Всё Никона боятся?!

   — Никон, батюшка, — медведь с кольцом в носу. Павел-то так сказал: «Не смеем царя прогневить. Царю угождаем».

Аввакум привскочил, но тотчас сел, уставясь глазами в пол.

   — Ничего понять не могу!

   — Батюшка, а никто не понимает, — кротко признался Афанасий.

Влетела, хряпнув за собой дверью, девка-работница. Глаза как у совы.

   — Карета скачет!

   — Так и пусть скачет! — удивился испугу работницы Афанасий.

   — Да к нам!

   — К нам?!

А уж лошади у крыльца фыркают, сапоги в сенях топают. Дверь отворилась, и, скинув шапку, вошёл осанистый, богато одетый человек. Перекрестился на икону по-старому, поклонился хозяину дома, потом уж и его гостю, но обратился к Аввакуму:

   — Окольничий Фёдор Михайлович Ртищев кланяется и зовёт тебя, протопопа, быть гостем.