Оглядев пруд и две пальмы на его берегу, Семен довольно кивнул: позиция выбрана правильно. Факел – сухая ветвь, обмотанная тростником – уже покачивался в его руке. Он протянул его одному из своих бойцов:

    – Поджигай!

    Стебли тростника, пропитанные маслом, занялись от первой искры и запылали сворачиваясь тонкими черными спиралями. Дав разгореться дереву, Семен поднял повыше огненный знак и помахал им в воздухе. Пламя чертило дуги над его головой – одну, другую, третью…

    Утес, темневший напротив, вдруг расцветился крохотными яркими точками; они вспорхнули со скалы как птичья стая, понеслись вверх, к звездному небу, и внезапно рухнули вниз, подобные уже не птицам, а крохотным пламенеющим метеорам. Они еще не достигли цели, когда с утеса ринулся еще один поток огненных стрел, затем – следующий… Семен отсчитывал их появление по ударам пульса; обычно лучники Та-Кем метали стрелу каждые пятнадцать секунд, но в неярком лунном свете целиться было трудней, и обстрел закончился лишь на шестой минуте. Он не мог сказать, сколько горящих снарядов воткнулось в землю, но в крыши попала изрядная часть – пальмовые листья уже пылали, алая подкова вокруг деревни ширилась, смыкалась, а подле утесов, на площади, пламя било столбом.

    – Стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу, – пробормотал Семен, снова помахал факелом и бросил его в воду. – Ну, двинулись! Бегом!

    Когда они ворвались в проходы среди хижин, поселок уже гудел, полнился людскими криками, паническим воем собак, блеянием коз, треском и смрадом горящих шкур. Ущерб от пламени был невелик – постройки не имели тяжелых перекрытий, сверху сыпался пепел от прогоравших листьев, а шкуры больше воняли, чем горели. Страху, однако, хватало. Самой правильной была реакция женщин: подхватив детей, они ринулись прочь из деревни, и их исход, несмотря на вопли и метания, был стремителен, как водный поток, хлынувший из растворенного шлюза. Козы и псы тоже не задержались – ими руководил инстинкт, столь же безошибочный, как у женщин, гнавший их дальше от едкого дыма и обжигающих искр. Мужчины вели себя глупее – или разумней, но на свой мужской лад: выскочив наружу и оглядевшись, они бросались в горящие палатки за копьями и дубинками. Но было поздно; семьдесят с лишним воинов роме вступили в поселок словно мстительные ночные духи.

    – Вперед! Бросить оружие, песчаные вши! Не поднимать голов! Пошевеливайся, кал гиены! Нож на землю! Руки прочь от палицы! Не понимаешь? Получай!

    Свист летящего дротика, треск черепа под секирой, предсмертный вопль, шум от падения тела… Но большинство понимали, так как язык нападавших был им знаком и, не считая ругани, слова употреблялись несложные, какими сгоняют в толпу побежденных: брось оружие да шагай вперед. Проделав путь в триста локтей до площади, Семен лишь дважды был атакован: напал на него мужчина с топором, а после – юнец лет пятнадцати. Воина он убил, парнишку стукнул кулаком в поддых и оставил корчиться на земле, рядом с догоравшей палаткой. Вероятно, его бойцы тоже не встретили сопротивления; цепь, охватившая деревню, вскоре приблизилась к площади, и каждый роме гнал перед собой трех-четырех безоружных ливийцев. Их сбили в толпу, окружили копьями, оттеснили к еще пылавшим Дому Войны и жилищу вождя.

    Между этими двумя пожарищами метались люди – пять или шесть женщин, подростки – видимо, из семейства Гибли – и несколько воинов, успевших схватить кто копье, кто палицу или пращу. Над головой Семена свистнул камень, и он, шагнув в освещенное огнем пространство, поднял секиру и, перекрыв глухой ропот пленников, закричал:

    – Гибли! Ты слышишь меня, Гибли? Пусть твои люди бросят оружие, иначе мы их перебьем! А ты, клянусь Амоном, повиснешь на дереве вниз головой и будешь зажарен, как антилопа! Оружие на землю!

    Дюжина стрел, воткнувшихся у ног ливийцев, подкрепила эти слова: оставив мысль о сопротивлении, воины смешались с пленниками, притиснувшими их к скале.