Так и с предчувствиями. Для обычного солдата озвучить вслух такое — нечто сродни расписаться в собственном идиотизме или трусости, спрятанной за попыткой не идти в бой. А вот для всяких разведчиков и прочих спецвойск предчувствия действительно имеют значения.

Это пункт один, если что.

— Альфа, это сержант Александер, — произнёс я в микрофон рации, моментально заработав чуть ли не испепеляющие взгляды своего отряда. — Сколько вас, какова обстановка и ситуация в целом. Сколько противников.

— Чёрт… Слава Богу… Сержант, нас… Нас тут пятеро… Четверо. Капитан Уоррен… убит. Мы ранены, но легко — просто царапины. Патронов мало. Противника — до двух десятков. Прижали нас. Долго не продержимся!

Голос был молодой, его хозяин явно был намного младше меня, а я и сам стариком не был. Но средний возраст американских солдат в Ираке сейчас значительно понизился — раньше это были мои ровесники лет по двадцать пять-тридцать, а сейчас — двадцатилетние пацаны.

Прямо как во Вьетнаме, да.

Почему так? На самом деле это очень простой вопрос.

Всё дело в том, что война — это жестокая игра для молодых. Молодёжь более податлива, и ей легче управлять. Они уже достаточно взрослые, чтобы держать винтовку и нести на себе полную выкладку, но в то же время достаточно молоды, чтобы купиться на нужные сказки. Например, о своей неуязвимости и о том, что в дерьмо всегда вляпается кто-то другой.

И, к сожалению (увы, увы мне в наш прогрессивный век!), я просто не мог закрыть глаза и уши, когда рядом кто-то просит о помощи. Тот, кому я могу помочь, что важно. Миллионы детей умирают от голода в Африке? Моя совесть спит спокойно, пока они там далеко, а не здесь рядом. Однако, когда кто-то просит о помощи совсем рядом…

Человеколюбие? Ни разу. И уж тем более ни разу не американолюбие. Честно — плевать мне сколько ещё американцев подохнет в Ираке. Если у меня есть гражданство Штатов, я много лет живу в Штатах и даже служу империалистической военщине, это вовсе не означает, что я люблю эту страну. Просто так сложилось.

Пока я вижу скупые строчки о статистике потерь — цифры и фамилии остаются для меня просто цифрами и фамилиями. Абстрактными наборами символов — людей за ними лично для меня нет. Никакие это для меня не свои.

Но когда кто-то сидит рядом с тобой в одном окопе — это уже свой. А русские своих на войне не бросают, как говаривали современные классики.

Парадокс. Голливуд регулярно радует своими ура-патриотическими высерами о спасении одного-единственного пилота силами авианосного соединения, но в реальности на беднягу скорее всего начхают и забудут. Почему? Потому что с точки зрения большинства американцев это нерационально — рисковать десятками и сотнями жизней, чтобы спасти одного человека. Возможно, уже мёртвого. Рисковать живыми ради мёртвого? Безумие!

Законы социальной математики в действии. Законы западного общества в действии. Но мне они претят. Юрай вот — хорват, а за годы в Штатах уже насквозь американизировался. Своим стал, американцем. А я вот так и не сподобился…

Что ты здесь делаешь, Саня? Какого чёрта тут забыл? Тебе некуда возвращаться в Россию, но разве тебя держит что-то в Штатах? Что-то, кроме страха изменить устоявшуюся жизнь? Брось, тебе же не впервой ломать себя и свою жизнь об колено…

— Не дрейфь, парень, — произнёс я в микрофон. — Продержитесь ещё минут пятнадцать — выдвигаемся к вам.

Наёмники смотрели на меня, как минимум осуждающе — как родители на ребёнка, который с улыбкой сунул им под нос королевскую кобру. Но всё-таки молчали, а не материли меня в четыре голоса.