Беззвучно рычу проклятья сквозь зубы. Я никогда не стоял на коленях, и даже перед царём не склонял головы. Я не привык… Чувствую, как лицо покрывается злыми красными пятнами.

— Я раскаиваюсь.

— Хорошо, — довольно говорит он. — Двадцать ударов кнутом, потом три дня поста вместо одного перед, каждым дежурством в течении месяца.

Наверно, на моём лице слишком красноречиво написано всё, что я думаю, поэтому что жрец добавляет:

— Ты можешь просто уйти.

Элили, совсем бледная, стоит рядом. «Пожалуйста, уходи!» — беззвучно шепчет она. Я вижу.

* * *

На пустыре я провалялся три дня. Меня притащили и бросили, оставив рядом кувшин с водой. Если бы я сдох, они были бы только рады. Последним ударом, словно издеваясь, этот гад сломал мне два рёбра. Теперь не вздохнуть. А вечером идти в ущелье.

Кое-как удаётся сесть.

— Исин, — Элили стоит рядом, всё такая же бледная, — почему ты остался?

Улыбаюсь, но как-то криво — что тут сказать.

— Я принесла тебе поесть, — она садится рядом, достаёт хрустящую ячменную лепёшку и полголовки мягкого сыра. — Мне только сейчас удалось незаметно ускользнуть, прости… раньше не получилось.

— Мне ведь не положено сейчас есть, — я заглядываю ей в глаза.

— Никто не узнает.

— А если духи чего-то там учуют?

— Ты в это веришь? — удивление звучит в голосе.

— Нет, — говорю честно. Хочется усмехнуться, но болят рёбра. Элили ведь тоже родилась не здесь, это неё законы, хоть и какие-то там её корни из этих земель.

Беру, разламываю лепёшку. Ужасно вкусная, горячая, пахнущая живым огнём.

Элили рядом…

— Иди домой, Исин, — тихо просит она, — ты же хочешь домой. Ведь хочешь? Забудь всё это.

Протягивает руку, осторожно касается моего плеча, и в глазах разом темнеет, становится нечем дышать.

— Там, в Майруше, ты… — она кусает губы, — я не виню тебя. Я могу это понять. Это война, и ты солдат. И мой отец был солдатом. Вы оказались по разные стороны, так вышло… это… Я ведь ненавидела тебя, но больше не могу. Исин…

Она всхлипывает.

— Пойдём со мной, — шепчу я, прижимая её к себе, она больше не сопротивляется.

— Я не могу, Исин, я боюсь. Как же тебе объяснить, ведь ты не поймёшь… Ведь эти голодные духи в моей крови, я боюсь они пойдут за мной… теперь, когда я видела их, и они видели меня — они пойдут…

— Пусть идут, — счастливо улыбаюсь я. — Я убью всех твоих духов.

Её волосы пахнут молоком и солнцем.

— Их нельзя убить, — тихо говорит она, — это наши сны. Они живут, пока живём мы.

За её спиной стоит зверь. Да, это всё тот же сон — я помню. Зверь подходит, и довольно урча трётся о её ноги, лижет её руку шершавым языком.

Такие сны лучше забыть.

— Они приходят из наших снов, Исин. Они убивают. Здесь они за чертой, в ущелье, а там… Я боюсь! Это наше проклятье. Вдруг, они вырвутся и начнут убивать. Вдруг, я не справлюсь.

Элили рыдает, уткнувшись в моё плечо, я обнимаю её, глажу по голове. Боль куда-то незаметно уходит, оставляя только тепло и покой.

Всё вдруг встает на свои места.

— Ты ведь раньше не видела их? Пока не пришла сюда?

Она мотает головой.

Становится ужасно смешно, только сломанные рёбра мешают смеяться.

— Тебя запугали здесь, Элили, не знаю, как уж им это удалось, ты ведь храбрая.