|
Она остается. Она не будет менять свои планы. Этот граф де "чего-то там" не интересует ее больше, несмотря на его твидовые костюмы, два места жительства и перстень с гербом. Наташа разделась догола, а Мадо только подновила косметику и, задрав платье, переменила трусики. Селита, уже полностью одетая, посмотрела на них обеих и остановилась около новенькой. - Я прошу у тебя прощения, - четко произнесла она, голос ее не дрожал и был лишен жалостливых ноток. - Я умею признавать свои ошибки, и я отдаю себе отчет в том, что поступила гнусно. Меня за это заставили заплатить. Я ни на кого не сержусь. То, что происходило у нее внутри, никто не должен был знать. Потрясенная Мадо Леруа не знала, что ей нужно было отвечать, и, бросив взгляд на Наташу, она пробормотала: - Я тоже на вас не сержусь больше. Она еще не усвоила традиционную здесь манеру говорить на ты. - Ты можешь дать ей руку, - вмешалась Наташа. - Нет больше оснований продолжать делать друг другу зло. Рука Мадо была мягкой, кончики пальцев шершавые, как это обычно бывает у женщин, которые много занимались шитьем. Наташа, по-прежнему злая, продолжала говорить, держа в руках треугольник с блестками: - Это я нашла твой каблук и вручила его хозяину. Что касается дантиста, то я всегда охотно готова тебе его вернуть. Впрочем, после выступлений он будет настолько пьян, что его придется волоком тащить в такси. Поскольку Селита собиралась спускаться, Наташа позвала ее: - А мне ты не пожмешь руку? - Если хочешь... Это был, конечно, не мир, а скорее перемирие. Мысль о войне не выходила у Селиты из головы, на этот раз о войне окончательной. Вот ведь Леон все-таки обеспокоил себя, явился к ней чинить ее обувь с видом, будто все это не имеет никакого значения, именно потому, что это для него как раз и имеет значение. Она принялась оценивать возможности Мадо. Ну, придет он к ней раз, два раза, может, и чуть больше. Ее преимущество-молодость. Но ее девятнадцать лет разве не помешают ей понять его так, как ему этого хочется? Флоранс его хорошо понимает. Селита тоже. Потому что они обе - настоящие и взрослые женщины. Подобно всем самцам, Леон испытывал потребность чувствовать себя хозяином положения, быть уверенным в том, что одержал победу и что женщина находится полностью в его власти. Именно этого он добивался, когда, занимаясь любовью, был грубым и даже злым, а в глазах вспыхивали огоньки жестокости. Селита вела с ним сражение, в какой-то степени нескончаемое сражение, в котором она так и не была полностью побеждена, и мужчина должен был всякий раз доказывать свою власть. - Ты просто стерва! - нередко повторял он ей, причем в такие моменты, когда, казалось, он мог быть полностью доволен собой. Он расспрашивал ее, пристально глядя в глаза, почти прижимаясь к ее лицу: - Ты это делаешь нарочно? Признайся, что ты это делаешь нарочно! Она говорила "да" специально, чтобы позлить его. - Ты меня ненавидишь? - спрашивал он. - Я не знаю. И это было правдой, ибо она в конце концов сама увлеклась игрой. Он был самец, он был враг. Ей нужно во что бы то ни стало выиграть эту партию. Дело было совсем не в том, что она стремилась найти опору и защиту или цеплялась за него из страха оказаться продавщицей универмага или уличной проституткой. |
