И быстро-быстро закатывается солнце. С прибрежных дюн видно, как оно тонет в море.

Но тень председателя Хараппы переживет его самого, лишенного и жизни, и костюма от Пьера Кардена, и народной памяти. Его шепот еще долго будет отдаваться в сокровенных уголках вражеских душ, мерный, безжалостный монолог червем источит их мозг. А указующий перст с блестящим кольцом простерся над могилой и грозит живым. Они еще попомнят Искандера. Его чудесный голос с золотыми переливами и предрассветными бликами все журчит, журчит, его не остановить и не заглушить. Арджуманд в этом не сомневается. Уже давно сорваны плакаты, уже обвилась вокруг его шеи петля (напомнив о пуповине, задушившей младенца), однако так уважительно, что не оставила следа на шее, уже заточены на вторично разграбленной усадьбе в Мохенджо Арджуманд с матерью, больше похожей на бабушку — она отказалась причислить мужа к лику мучеников. Арджуманд помнит все до мелочей, она верит, что придет день и история

воздаст Искандеру должное. Пока же она — творец легенды об отце. Арджуманд бродит по разоренным комнатам и коридорам, читает дешевые романы про любовь, ест, как птичка, да еще принимает слабительное — ей нужно освободиться от всего, что мешает воспоминаниям. И вот они заполняют ее целиком: и живот, и легкие, и ноздри. Она — отцова эпитафия, и об этом ей не забыть.

Однако обо всем по порядку. Выборы, в результате которых Искандер получил власть, прошли, нужно отметить, отнюдь не столь гладко, как покажется из моего рассказа. Да иначе и быть не могло в стране, разделенной тысячью миль на два крыла, в этой огромной птице, у которой вместо тулова — клин чужой и враждебной земли (злее врага и не сыскать!). И нет перемычки меж крыльями, разве только Аллах соединяет их. Арджуманд вспоминает первый день выборов, толпы людей у избирательных участков. Народ бурлит — еще бы, столько лет прожили при военной диктатуре, небось, забыли, что такое демократия. В суете и давке многие также и не добрались до избирательных урн, а то и вовсе не получили бюллетеней. Другие же, понастырнее и половчее, умудрились проголосовать за своего избранника двенадцать-тринадцать раз. А как пытались спасти положение деятели из Народного фронта, отчаявшись придать выборам должную пристойность и законность! В некоторых городских районах результаты голосования не соответствовали ориентирам, намеченным партией повсеместно (точнее, в Западном крыле). Ночью в такие избирательные участки наведывались партийные активисты и «помогали» комиссиям считать голоса. И вмиг все становилось на свои места. На улицах перед «провинившимися» участниками собирались толпы истинных демократов, у многих в руках факелы (очевидно чтобы окончательно «просветить» незадачливые счетные комиссии). Толпы не расходились до рассвета, люди скандированием поторапливали счетчиков. И вот к утру огласили волеизъявление народа, и Искандер одержал убедительную и безоговорочную победу, завоевав для своей партии абсолютное большинство мест, отведенных Западному крылу в Национальной ассамблее. ХОТЯ И БЛАГОДАРЯ ПРОИЗВОЛУ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВСЕ ЖЕ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА, вспоминает Арджуманд.

С крылом Восточным забот и хлопот выпало куда больше. Болото— оно и есть болото. Живут там одни дикари, разводят ни на что не пригодных диких кроликов, выращивают рис да джут, режут друг дружку почем зря, потворствуя наушничеству и наветам. Вот оно, вероломство Востока: Народному фронту не удалось получить там ни одного места, зато какая-то жалкая Лига народа — местная партия буржуазной оппозиции, ведомая известным, но бесталанным шейхом Бисмиллой, — одержала столь неоспоримую победу, что получила мест в ассамблее еще больше, чем Искандер, победивший на западе страны.