Такие вот вечно всем недовольные типы — уродливая действительность нашей жизни.

Председатель Хараппа жаловал их только презрением. На двухмиллионном митинге он вдруг распахнул рубашку.

— Мне нечего скрывать! — крикнул он. — Говорят, война мне была на руку. А меж тем я безвозвратно потерял половину родины. Так где ж моя нажива? Где выгода? Где удача? Народ мой, твое сердце кровоточит от боли! Вот, смотрите, в моем сердце те же раны. — И Искандер рванул на груди рубаху, разорвал ее надвое, выставив на обозрение плачущего, кричащего люда свою безволосую грудь. (Нечто подобное сделал когда-то на экране молодой Ричард Бертон в фильме «Александр Великий». Солдаты полюбили Македонского за то, что он показал им свои боевые шрамы.)

Некоторые личности столь велики, что развенчать их под силу только им самим. Разбитой армии нужен новый командир. Отправив в отставку опозорившегося старого вояку, Искандер поставил Резу Хайдара во главе армии.

— Он будет работать на меня. Себя он уже скомпрометировал, — решил Искандер, этой единственной ошибки хватило, чтобы покончить с самым толковым правителем за всю историю страны, которой так не везло на лидеров — будто над ней довлело проклятье.

ОН ВЫЗЫВАЛ ВСЕОБЩУЮ ЛЮБОВЬ, ЧАРОВАЛ, И ЭТОГО ЕМУ НЕ ПРОСТИЛИ.

В Мохенджо Арджуманд переполняли воспоминания, и услужливая память переплавляла их в золотые магические образы.

Во время избирательной кампании к Искандеру, не таясь от дочери и жены, приходили женщины и признавались в любви. Древние старухи в деревнях вскарабкивались на деревья и кричали проходившему мимо кумиру: «Эх, сбросить бы мне годков тридцать!» Мужчины, не стыдясь, целовали ему ноги. Почему Искандера так любили?

— Я — их надежда, — объяснял он дочери.

Наша любовь непременно откликается (так или иначе) в сердцах. И люди видели, как полнится любовью душа Искандера, как, переливаясь через край, она омывает и очищает их души. Откуда у председателя столько любви? Уж Арджуманд-то знала, как знала и мать. Искандер, воздвигнув дамбу на пути к Дюймовочке Аурангзеб, пустил свои чувства по новому руслу, изменил их течение.

Поначалу Арджуманд даже нанимала фотографов, чтобы те незаметно снимали Дюймовочку: то в саду — она опирается на палку, то на базаре — с ощипанной курицей, то под душем — нагая, она походила на длинный сушеный финик. Арджуманд оставляла фотографии на виду у отца.

— Всемогущий Боже, да ты посмотри, ей пятьдесят, а на вид — все сто! Ну уж никак не меньше семидесяти! И что в ней привлекательного?

Одутловатое лицо, синие — точно шрамы — вены на ногах, редкие, седые, неухоженные волосы.

— Перестань подсовывать мне эти снимки! — кричал Искандер на дочь (она запомнила это хорошо, ведь отец никогда не повышал на нее голос). — Всему виной — я, думаешь, не понимаю?!

КОСНИСЬ ТЕБЯ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК, И ТЫ БЫСТРО СОСТАРИШЬСЯ, НО ЖИТЬ ЕЩЕ ДОЛГО, А НА ДУШЕ ПУСТО. У Искандера Хараппы была удивительная способность: он убыстрял бег времени для всех знакомых женщин. Дюймовочке исполнилось пятьдесят, она была уже совсем не та, что во времена индюшачьего погрома; пожалуй, даже воспоминаний о своей красоте у нее не сохранилось. Изменили страдания и Рани, но не так разительно — ведь она видела Искандера куда реже. Правда, все долгие годы она жила надеждой, и вот стало ясно, что она вновь нужна мужу, но нужна только затем, чтобы стоять рядом на предвыборных митингах, и былого не вернуть. Тогда она смиренно возвратилась в Мохенджо; видно, ее любовь нужна лишь павлинам да домашней птице, ее удел — спать в одинокой постели да любоваться юными белыми деревенскими женами — бадминтонистсками. Она уже не живая душа, а часть усадьбы, ее кроткий и привычный всем дух, древний и поросший паутиной, как и сам дом.