Иона Аккерман, старый холостяк, местный ходатай по делам, открыл у себя библиотеку: выдавал всем желающим книги на идиш. Еще отец его был «просвещенец», ярый противник хасидизма, весьма ядовитый и острый на язык. Приехал как-то в местечко горлицкий цадик. Восторженные хасиды встречали его музыкой, плясками, бубенчиками. Старый Аккерман наблюдал эту картину, прислонясь к дверному косяку, на пороге дома. И шипел вслед: «Варвары! Язычники! Идолопоклонники!..»

Сыну такого отца, по логике вещей, ничего не оставалось как стать отпетым вольнодумцем. Однако Иона Аккерман не сделал этого. Предпочел компромисс. Адвокату, говорил он, не следует восстанавливать против себя клиентов. Чуть выше колен сюртук, хасидский штреймл, бородка клинышком. Субботу проводил в молитвенном доме того самого цадика, которого так поносил его отец. Он собирал и русские книги. Но ни Толстой, ни Достоевский его не интересовали. Больше Ломоносов и другие писатели того времени. Ему нравилось морализаторство. Он интересовался всем понемножку, а споры на моральные темы просто обожал. Иона Аккерман свободно говорил на идиш, но было такое впечатление, что мысли свои он переводит с русского дословно. Педантичный человек, и почерк — просто каллиграфический. А уж как он был придирчив и к грамматике, и к синтаксису! Когда я жил в Билгорае, это был уже старый холостяк: ему пришлось отвергнуть несколько выгодных браков, чтобы, как положено, сначала выдать замуж сестер — после смерти отца он считался главой семьи. Иона представлял собой некий анахронизм. Но такой тип время от времени встречается в русской литературе.

Он, наверно, родился, чтобы заниматься печатным словом. Поражала его изумительная память. В местечке говорили, будто он знает наизусть несколько судебных кодексов. У него была масса всевозможных словарей и справочников. Потом Иона решил, что будет давать книги и на идиш, и на иврите. Поскольку он ничего не делал, хорошенько не продумав, подозреваю, что он хотел, чтобы к нему ходили и девушки. Но в целом это был милый человек с чистым сердцем и открытой душой, лишь немного старомодный.

Открой библиотеку кто-то другой — не Иона Аккерман — уж давно были бы выбиты стекла. Но Иону все уважали: еще бы! — такой адвокат, в хороших отношениях с начальством. Ссориться с ним не с руки. Удивительно, но им восхищались и билгорайские поляки. Еврею следует быть таким, как Иона, — спокойный, обходительный, порядочный, и слову его можно верить. Так они говорили. Полякам даже нравилось, что он одевается согласно традиции.

В то время я уже прочел многое из того, что было написано на идиш, — знал книги Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, Шолома Ашаи Давида Бергельсона. Не могу сказать, что я читал с тем вниманием и тщанием, которого эти писатели заслуживают. Мотл Шур давал мне книги на иврите — самые разнообразные, и хрестоматии в том числе. Благодаря ему я приобщился к современной литературе на иврите, просто глотал книги Бялика, Черниховского, Якоба Когена, Залмана Шнеура и испытывал одно лишь желание — читать еще и еще. Никогда не забуду, как захватило меня «Преступление и наказание», хотя я не очень хорошо понимал, что читаю.

Я сидел в саду под яблоней и читал. Сюда, под эту яблоню, Ноте Швердшарф каждый день, что-нибудь мне приносил, а на следующий день я уже возвращал книгу. Частенько я забирался на чердак, садился на перевернутый ящик и читал. Кругом всякий хлам: старые кастрюли, поломанные кадушки, обрывки Святых книг.