Испытания оказались блистательной демонстрацией способностей Келлера. Руководствуясь лишь графиками, которые вычерчивали чувствительные самописцы машины, Келлеру не понадобилось много времени, чтобы составить себе полное представление о темпераменте и реакциях этого человека.

Вопросы, насколько мне помнится, были сформулированы таким образом, что субъекту оставалось отвечать только «да» или «нет». Объяснения и оценки, если бы в них возникла необходимость, должны были последовать после испытания.

Итак, поняв, что произошло на самом деле, Келлер внезапно резко сменил линию допроса.

— Вы закопали тело своей жены? — спросил он.

— Нет.

— Вы бросили тело своей жены в воду?

— Нет.

— Вы сожгли тело своей жены?

— Нет.

Стоял холодный дождливый день. Ветер бросал струи дождя в окна комнаты, в которой шла проверка.

— Вы похоронили тело жены рядом с домом? — тихо продолжил Келлер.

— Нет.

— Вы похоронили тело жены далеко от дома?

— Нет.

— Вы похоронили тело жены в подвале дома?

— Нет.

— Вы укрыли тело жены в мелкой могиле?

— Нет.

Итак, смысл задаваемых вопросов означал, что Келлер так же хорошо, как и он сам, знает, что тело жены было где-то захоронено. Он стал волноваться. Понемногу самообладание, которое помогло ему пройти испытания на полиграфе, стало изменять ему.

Внезапно Келлер резко отодвинул от себя панель с самописцами, с сочувствием посмотрел на человека и сказал:

— Должно быть, вашей жене ужасно одиноко и холодно в ее неглубокой могиле в саду. Почему бы нам наконец не выкопать ее и не покончить с этим делом?

Подозреваемый, отпрянув от аппарата, вскочил на ноги и сказал:

— Идемте, и пусть все так и будет.

Полиция, сопровождающая этого человека, доктор Снайдер, Раймонд Шиндлер и Леонард Келлер направились в сад.

Стоя под непрестанным холодным дождем, человек показал им место, где нужно было копать. Там они и обнаружили тело жены.

Я думаю, что эта история была типичной иллюстрацией манеры работы Келлера. Менее опытный человек мог бы и не добраться до истины, но Келлер знал, что, когда и как говорить.

Начиная заниматься делом Богги, все, кто решился пожертвовать своим временем, еще плохо понимали, что это означает. Обычно на нас смотрели с подозрением и недоверием в поисках топора, которым мы должны размахивать. Наше первое дело вылилось в месяцы тщательного расследования, и после его завершения на нас со всех сторон оказывалось различное политическое давление, так что ошибаться мы не имели права.

В общем и целом следователям не понравилась наша идея Суда Последней Надежды.

Я думаю, что был период, когда все как-то забыли тот факт, что Суд Последней Надежды — это само общество, народ, читатели журнала, мужчины и женщины, которые настолько заинтересованы в торжестве справедливости, что готовы драться за него.

Когда дело Богги только развертывалось, мы получили немало ободряющих писем, но не имели представления о тех сотнях и тысячах читателей, которые внимательно следили за его ходом и ждали только его завершения, чтобы поделиться с нами своими чувствами и мыслями.

Мы тут же были завалены потоком почты. Куда бы мы ни показывались, только и было разговоров о Суде Последней Надежды.

Это означало, что по завершению дела Богги мы не вправе свернуть свою работу, это представлялось теперь столь же невозможным, как остановиться на полпути, свалившись в Ниагарский водопад.

Стигер обратился к членам нашей группы с вопросом, согласны ли они продолжать свою деятельность, подчеркнув свое желание не оставлять начатое дело.