– Не надо иронизировать, это очень серьезно. Когда приучаешься давать себе поблажки, очень трудно потом остановиться. И раз уж мы об этом заговорили, сынок, вот что я тебе хочу еще сказать…

Георгий замялся. Он не привык вести с сыном задушевных разговоров и сейчас испугался, что Алешка решит, будто он на него сердится.

– Ты потерял мать слишком рано, – продолжал Георгий, осторожно подбирая слова, – а я не умею тебя как следует утешить, потому что моя мама еще жива. У меня просто нет такого опыта, я не знаю, отчего тебе могло бы стать легче. Правда, не знаю, сын.

– Да все нормально.

– Только одно я тебе скажу совершенно точно: не принимай чужую жалость. Кто-то, вроде нашей Люси, искренне тебе посочувствует, а большинство совсем наоборот. Жалость – это эволюция инстинкта стаи бросать слабых и больных на растерзание хищникам. Ах ты бедненький, несчастненький, ну посиди, погорюй, попей чайку, пожалей себя, а мы пока побежим вперед и займем то место под солнцем, которое досталось бы тебе, пойди ты с нами, – вот что думают сердобольные жалельщики. Не поддавайся им, Алеша, не слушай добреньких и не жалей себя, а то раскиснешь. Ты получил серьезный удар, но рефери уже отсчитал, надо вставать и продолжать драться.

Алешка улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Один был чуть скошен, в точности как у отца.

– Не так важно, победишь ты или проиграешь, но бороться надо в полную силу, вот и все, сынок. Вся премудрость жизни.

– Спасибо, пап, что поговорил со мной, – сказал сын.

Георгий похлопал его по плечу, встал и вышел, так и не поняв, была это ирония или нет.

Неряшливо лежала на земле желтая прошлогодняя трава, на колючих голых ветках шиповника, густо росшего вдоль забора, кое-где виднелись черные сгнившие ягоды. Как будто сюда за зимой сразу вернулась поздняя осень.

Припарковавшись, Зиганшин вышел к воротам больницы, набирая номер Макса. Просто так на территорию не пускали.

Высокое здание больницы, сложенное из красного кирпича, смотрелось нарядно на фоне свинцового неба, и Зиганшин слегка приободрился. Из фильмов и книг он имел крайне нерадостное представление о сумасшедших домах и сторонился этих учреждений.

«Так, всё, Кларисса Старлинг, не бзди, – приказал он себе, – никто тебя тут не обидит».

Откуда-то появился Макс в идеально отглаженном двубортном халате, таком старомодном, будто снял его с портрета какого-нибудь своего медицинского корифея. Он быстро зашагал к воротам, пошептался с охранником, и Зиганшин был милостиво пропущен сквозь турникет.

– Хорошо, что вы пришли, – сказал Макс и повел его куда-то в сторону по вымощенной плиткой дорожке. Оглядевшись вокруг, Зиганшин ахнул: больница оказалась гораздо больше, чем он предполагал. Обогнув кирпичное здание, он увидел еще одно такое же, а вокруг по довольно большому саду было разбросано еще несколько домиков, тоже красного кирпича, но старинной постройки, с узкими стрельчатыми окнами, крутыми арками и высокими крышами. Зиганшину домики напомнили тюрьму «Кресты», и от этого сделалось грустно.

– Да у вас тут целый город, – сказал он.

Макс взмахнул рукой, будто обводя свои владения.

– Можно сказать, государство в государстве. Как Ватикан, – улыбнулся он, – никто в нем не рождается, но население растет.

Зиганшин снова огляделся. Несмотря на пасмурный день, в больничном саду было много народу. Люди сидели на скамейках, гуляли, неподалеку человек жадно курил, прислонившись к дереву, и только присутствие людей в медицинской одежде говорило о том, что это не обычный парк.

Ну и отсутствие мамаш с детьми тоже заставляло насторожиться.

А так ничего особенного.