Изменить размер шрифта - +

А так ничего особенного. Зиганшин и Голлербах спокойно шли, Макс вежливо отвечал на приветствия, и от этой свойской обстановки Зиганшину стало совсем не по себе.

Наконец они добрались до закрытого отделения, где атмосфера слегка сгустилась. Тяжелые двери с решетками, пропускники, почти как в их системе.

В отделении оказалось чисто и светло, свежий ремонт, относительно новые кровати, но все равно чуть слышно пахло щами, тоской и безысходностью, так что Зиганшину сразу захотелось на улицу.

Макс провел его в ординаторскую и попросил санитара привести Климчука.

Зиганшин натянул белый халат, предложенный товарищем для того, чтобы не волновать пациента, посмотрел в зеркало и почувствовал себя самозванцем.

В визите сюда не было большого смысла. Климчук признан невменяемым, показания его никакой юридической силы не имеют, и фактологическая их ценность тоже весьма сомнительна. На кой черт он сюда приперся? Просто на психов поглазеть? Понять, что есть на свете люди, с которыми судьба обошлась гораздо жестче, чем с ним?

Тут санитар привел Климчука, прервав горькие размышления Зиганшина.

Предполагаемый убийца Карины Александровны Пестряковой оказался очень даже привлекательным мужиком. Высокий, осанистый, с прекрасными густыми волосами, красота которых была очевидна даже в короткой стрижке за госсчет, Климчук выглядел весьма завидным кавалером.

Только при внимательном взгляде становилась заметна расслабленная линия рта и тусклое, пустое выражение глаз, которые быстро перебегали с предмета на предмет. И ни разу, заметил Зиганшин, Климчук не встретился с ним взглядом. В руках, тоже красивых, благородной лепки, он комкал краешек своей толстовки. Видимо, тут разрешалось ходить в своей одежде.

Зиганшин попытался представить, как сложилась бы жизнь этого человека, если бы не болезнь. Если бы он не пошел с классом в злополучный поход, или ребята сделали бы привал на другой полянке. Или родители заставили бы его обуться в резиновые сапоги. Или клещ прицепился бы к пробегавшему мимо зайцу.

Но случилось то, что случилось – одна маленькая неосторожность разрушила жизнь целой семьи.

Пока Зиганшин сетовал, что нельзя повернуть время вспять, Макс заговорил с Климчуком в очень мягком, каком-то обволакивающем тоне, которого Зиганишин никогда раньше у друга не слышал.

– Валя, да, – сказал Климчук отрывисто, – Валя – Валентина.

– Вы писали эти записки, Саша?

– Да, писал.

– Зачем?

– Она жива. Пионерка жива.

– Хорошо, Саша. А вы понимаете, почему вы здесь находитесь?

Климчук занервничал еще сильнее. Он резко растянул подол своей толстовки, потом отпустил его, сжал руки в кулаки, нахмурился, вскочил со стула, сел, снова вскочил.

– Сядьте, пожалуйста, Саша.

Климчук повиновался.

– Я тут, потому что убил человека, – пробормотал он, – но это неправда. Не было такого. Все говорят, что я. Они не знают. А я знаю.

– Вы что-нибудь помните о том вечере, когда была убита Пестрякова? – не выдержал Зиганшин и осекся, поймав укоризненный взгляд Макса. Действительно, нашел кого спрашивать! Бедняга едва помнит, кто он такой и что давали на завтрак…

Вдруг Климчук выпрямился и посмотрел Зиганшину прямо в лицо.

– Я не душегуб, – сказал он, – не душегуб.

Зиганшин выдержал его взгляд с большим трудом.

– Я вам верю, Саша, – произнес он неожиданно для самого себя.

 

Жаль было белую акулу, что она вместо бескрайней воды и затонувших кораблей видит респектабельных граждан, и немножко стыдно за человечество, которое заключает опасное существо в клетку и трусливо глазеет, пытаясь разбудить в себе древние природные инстинкты.

Быстрый переход