– От кого? – округлив глаза, широко развела руками женщина. – Я же у себя дома!

Она рассмеялась, снова торопливо чмокнула мужа в губы и быстро зашагала по обитому зеленой кошмой коридору. Княгиня более не сдерживала радости – но каждый, кто ее видел, полагал, что в столь прекрасное настроение правительницу привел случившийся с мужем разговор.

Да, действительно, Софье Витовтовне хотелось петь и танцевать, кружиться и хохотать – и она едва сдерживала пылающий в душе жар, что явственно, словно горячее вино, растекался по жилам. Сердце ее стучало, а воздуха не хватало, чтобы наполнить легкие, она не ощущала ни своего веса, ни тяжести минувших годов, и наполняющее ее счастье вырывалось наружу тем невидимым глазу, но заразительным светом, каковой заставлял встречных слуг удивленно приоткрывать рот, вскидывать брови, растягивать губы в улыбке – прежде чем торопливо поклониться московской правительнице.

Софья Витовтовна, негромко напевая, начала раздеваться, не дожидаясь слуг: расстегнула плащ и скинула его прямо на пол, развязала платок, расстегнула жемчужную налобную подвеску с височными кольцами, развернула самоцветное оплечье…

– Как можно, княгиня?! – даже испугались, увидев сие, боярыни из свиты. Едва открыв дверь, они тут же кинулись к госпоже: – Что же ты сама-то утруждаешься?! Дозволь помочь, дозволь услужить!

В несколько рук на правительнице великой державы расстегнули оплечье, сняли с нее тяжелое парадное платье из густо расшитой золотой нитью парчи с собольей опушкой.

– Подайте домашнее, зеленое, – распорядилась Софья Витовтовна. – Пуховый платок и каракулевую душегрейку.

Свита засуетилась. Защелкали замки шкатулок, скрипнули петли тяжелых крышек на сундуках, зашелестело перекладываемое тряпье.

– Ты меня звала, великая госпожа? – В раскрывшейся двери появилась упитанная миловидная девица; ростом Софье Витовтовне едва под подбородок, с округлым лицом, пухлыми розовыми щеками и крохотными голубыми глазами, в платье явно с чужого плеча.

Судя по остаткам золотого шитья на малиновом сукне и подвытертому бобровому воротнику – наряд ранее принадлежал великой княгине, став для служанки наградой или просто знаком расположения. Вот только перешить платье у пухлой коротышки получилось плохо. Если юбка ровно скользила по полу, то корсет болтался на плечах, либо подпрыгивая, либо качаясь из стороны в сторону. Впрочем, сие неудобство драгоценного сарафана девицу явно не беспокоило.

– Наконец-то, Пелагея! – облегченно вздохнула правительница, стоя перед зеркалом с разведенными в стороны руками. – Сказывай, как оно там?

– Четырнадцать бочонков стоячего, да осьмнадцать вареного, да браги для челяди три десятка стоит, – быстро отчеканила служанка, – да три вина немецкого. Было семь по весне куплено, да все ушло понемногу.

– Четырнадцать мало! – резко повернула голову Софья Витовтовна. – На пир, мыслю, под две сотни мужчин соберется. Дружинники еще не разъехались, да служилые бояре, да дармоеды всякие обязательно примажутся…

– Я так помыслила, великая госпожа, – чуть склонила голову Пелагея, – надобно поперва на стол стоячий мед выкатить, дорогой да добротный. А как захмелеют слегка гости, так опустевшие бочонки вареным медом заменить. Да сверх того мальчишек прислуживающих девками ладными заменить. Дескать, рук на все хлопоты не хватает, пришлось на помощь призвать. Мужики, знамо дело, больше на косы да титьки коситься станут, нежели к ковшам приглядываться. Опять же, мысли их к сладким прелестям повернут, сие к спокойствию общему вельми полезно выйдет. Ратники ведь, известное дело, как напьются, так зараз начинают знатностью да лихостью своей похваляться, да подвигами.