– Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?

– Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».

– А уста?

– Что уста?

– Устно-то вы сами посылали, и не раз.

– Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!

– Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.

– А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!

– На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, – сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. – Ну ладно, поехали с Богом!

И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:

ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.

– Твёрдо, – читал капитан, – мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! это образ!, сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро… ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно.

Капитан дочитал фразу до конца и утомлённо глянул на меня.

– Это ты написал?

– Выходит так, сэр.

– Ну и что ты хочешь этим сказать?

– Ну, дескать, ночь настала, – встрял неожиданно Кацман.

– Да? – удивился Суер. – А я и не догадался. Неужели речь идёт о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?

Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на верёвки и флажки, но высказываться пока не спешили.

– Одно слово надо бы заменить, – сказал наконец старпом.

– Какое? – оживился Суер.

– Тело.

– Да? А что такое?

– Ну… вообще, – мялся старпом, – тело, знаете ли… не надо… могут подумать… лучше заменить.

– И жидкое, – сказал вдруг Хренов.

– Что жидкое?

– И «жидкое» надо заменить.

– А в чём оно нецензурно?

– Да у нас всюду жидкости: перцовка, виски, пиво… могут подумать, что мы вообще плаваем по океану выпивки.

– Заменить можно, – согласился капитан. – Но как?

Хренов и старпом посовещались и предложили такой вариант:

ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖУТКОЕ ДЕЛО ОКЕАНА.

– Литература есть литература, – пожал я плечами. – Менять можно что угодно. Важно, как всё это прочтут народные массы.

– Важно? Тебе важно, как они прочтут? Ну и как же они прочтут?

– Они будут потрясены, сэр, поверьте.

– Сомневаюсь, что эта фраза вообще дойдёт до народных масс, – сказал Суер с лёгким цинизмом. – Это написано слишком элитарно. Для таких, как я или вот – Хренов.

– Знаете, сэр, – сказал я, – трудно доказать, труднодоказуемое, но в данном случае доказательство налицо. Народные массы потрясены. Гляньте на остров, сэр!

Да, друзья, на острове происходило нечто невообразимое. Нищие повскакивали с мест, размахивая костылями и протезами.

В середине стоял на камне какой-то толмач, очевидно, старый моряк, который, указывая пальцем на флажки, читал им по складам нашу скромную фразу.

Как громом поражённые разинули они свои искусственные рты, оттопыривали ладонями уши, силясь понять всю прелесть, остроту,

музыкальность и образность нашей прозы, пытаясь постичь, зачем?

почему?

к чему?

для чего?

как?

относятся к ним слова, начертанные в небе флажками:

ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.