Но что тут могло понадобиться султану?

Мать-Мадана неловко опустилась на колени.

— О, Святейший!

Улыбка тронула губы султана.

— Неужто эта роскошная мантия способна обмануть даже мою старую нянюшку? Ну же, Ламми, мы ведь с тобой старые друзья, верно? Разве ты не помнишь, как держала меня на руках?

Рабыня зарделась и не нашла что ответить. С губ ее сорвался сдавленный звук — что-то вроде смеха пополам с рыданием. Отчего она лишилась дара речи — от изумления, от испуга, а может, испитое снадобье ее так расслабило, — этого мать-Мадана и сама не понимала. Она только знала, что не должна говорить с этим человеком, с этим чужим, злобным созданием, что явилось к ней посреди ночи и назвало ее «Ламми». Это была шутка, не иначе, — жестокая шутка. И оттого, что некогда он был дорог ей и мил, как теперь Деа, старухе-рабыне было только горше. Подумать только — в один прекрасный день ее любимый юный принц станет таким же! Оставалось только радоваться тому, что она стара и что смерть заберет ее раньше.

— Ну, поднимись же с колен, Ламми. — Султан протянул к ней руку и помог ей встать, а потом указал на распростертого на постели юношу. Юный принц, не слышавший, как вошел отец, все еще рыдал, отвернувшись к стене. — Моего сына потрясло первое посещение Святилища Пламени. Это понятно, ведь он еще так молод. Понятно и даже хорошо. Разве лучше было бы, если бы мальчик остался равнодушен к такому событию?

Мать-Мадана робко покачала головой, покорно опустила глаза. Но в сознании у нее бушевал гнев, словно лава в жерле разыгравшегося вулкана. Что же он такое говорил, этот человек? Не говорил ли он о том, что радуется горю Деа? О, он просто чудовище, чудовище с черным сердцем!

А султан продолжал:

— Может ли эта печаль помешать моему сыну стать мужчиной? Я в это не верю. А разве я стал менее мужественным из-за того, что пришел к нему теперь? Кто лучше утешит моего мальчика, нежели тот, кто смиренно несет ношу, которая однажды перейдет к нему? Ну же, Ламми, ты можешь выйти на террасу. Оставь меня наедине с моим мальчиком ненадолго.

Мать-Мадана покорно поклонилась, но на самом деле не так легко ей было совладать с собой. Она шагнула за резные двери, но не удержалась — обернулась. Какой горечью, какой болью сковало ее сердце, когда она увидела, что султан заключил Деа в объятия!

Мать-Мадана неохотно удалилась в темноту.

— Сын мой, — сказал султан, — пора осушить слезы.

Человек в роскошных, усыпанных самоцветами одеждах неуклюже уселся на край узкой кровати сына.

Юноша всхлипнул, сморгнул слезы и не мигая уставился на умащенную черную бороду, пальцы со множеством сверкающих перстней, на морщинки в углах глаз отца. Одежды султана были скользкие и холодные, как кожа ящерицы. Деа замутило. Ему хотелось твердить одно: «Почему? Почему?!»

— Почему? Почему? — проговорил султан.

Деа вздрогнул.

— Тебе это не дает покоя, верно? — Султан попытался улыбнуться. — Ах, сын мой, не бойся же своего отца! Разве ты не знаешь, как сильно я люблю тебя? То, что произошло сегодня, было испытанием, и ты прошел это испытание.

Деа несказанно удивился.

— А то, что ты плакал, как женщина... — Султан рассмеялся. — Это ерунда! Неужто ты подумал, что я стыжусь за тебя, сынок? После церемонии ты плакал без конца, но ты плакал не при людях. А для простолюдинов, что заполонили церемониальную дорогу, для имамов и для эбенов в Святилище, кто еще принц Деа, как не мужественный юный герой?

Изумлению Деа поистине не было предела. После окончания церемонии он только мучался стыдом и проклинал собственную трусость, сковавшую его по рукам и ногам в те мгновения, когда эбены волокли к алчно ревущему Пламени его друга.