Была ли у меня какая-то цель, когда я пригласил Кристель на прогулку? Нет, просто в той области моей души, где таятся предчувствия и тревоги, возникло смутное ощущение, что "это будет интересно". День выдался душный, чересчур жаркий, разомлевший на солнце пляж впал в тяжелую дремоту — смолистые стволы сосен точно замкнули нас в душистой клетке, превратились в стенки сосуда с дурманящими благовониями, чуть не доводящими до обморока — так, бывало, в юные годы я выходил из дому ослепительным июньским утром, в праздник Тела Господня, и от алтаря, воздвигнутого прямо у наших дверей, исходил слишком сильный аромат: это было словно приглашение к неведомым таинствам, словно обещание чудес. Накануне я увлеченно работал над книгой о Рембо, и теперь мне показалось, что я понимаю, из какого сумрачного переплетения звуков, из какого губительного, разящего сочетания земных ароматов родились некоторые строки его "Озарений". Этот день, полный предзнаменований, стал идеальной прелюдией к разговору с Кристель, будто разыгранному, как мне запомнилось, по невидимой партитуре, с долгими паузами, резкими, неловко сглаженными переходами.

Целью нашей прогулки должна была стать прощадка для гольфа, расположенная по другую сторону дюн. Просторная, слегка волнистая, как пушистая звериная шкура, площадка почти полностью ограждена от моря: оно напоминает о себе лишь отчетливым шуршанием прибоя на ровном, пустынном пляже, а порою, вдруг, — фонтаном брызг, с оглушительным грохотом поднимающимся над кустами репейника. Я предполагал, что ночью это место становится пустынным, заброшенным. Мне всегда нравилось бродить под луной по вольным, открытым просторам.

Кристель была в белом пляжном платье, в сандалиях на босу ногу. Впервые я заметил у нее на шее маленький золотой крестик: иногда она теребит его при разговоре. Это меня поразило, и во все время нашей прогулки я, сам не зная почему, не мог отвести глаз от этого крестика — словно он был наделен каким-то особым значением, смысл которого ускользал от меня.

Мы вышли из гостиницы, когда уже смеркалось. Ветер стих, и в воздухе разлилась божественная свежесть. Наш путь лежал на север: если идти в этом направлении, быстро оказываешься за пределами городка. Пейзаж вокруг почти деревенский: низенькие домики с огородами, курятники, садовый инвентарь, днем иногда слышишь петуха. Затем начинается плоская, как театральная сцена, унылая пустошь, которая кажется еще более голой от протянувшейся по ней вереницы телеграфных столбов.

Вначале разговор не клеился. Первым делом мы обсудили каждого из "неразлучной компании", и Кристель отозвалась о них без всякого снисхождения. И в частности, о Жаке.

— Он, конечно, самый заметный из здешних молодых людей. Но он еше ребенок. Мне с ним легко, словно он мой школьный товарищ.

Я принялся беззлобно подшучивать над Жаком. Жак — поэт нашего отеля. Похоже, у него тут целая коллекция эзотерических сочинений, — и вдобавок из его номера, вперемежку с буйным джазом, на весь этаж гремят причудливые звуки до неприличия современной музыки. Однако, побеседовав с ним, я понял: это все, чем он живет. В общем, юноша никогда ничего не читал.

— Ну и что? Жака интересует только поэзия, и притом трудная для понимания. Конечно, ему ни за что не разобраться в этом, но он, по-моему, сам стремится к трудностям, чтобы их преодолеть. И правильно делает. Я вот тоже к этому стремлюсь…

Недолгая пауза, а затем:

— Если мне что-то нравится, то я не знаю, почему. Просто вижу и вдруг понимаю: мне это нужно. Всякий раз это что-то такое, что надо либо взять, либо отбросить.

У Кристель беседа легко превращается в монолог. Я восхищаюсь тем, с какой непринужденностью она завладевает разговором.