Но вот наказывать его у Шу рука не поднималась. За что? За его отчаяние? За его боль? Не достаточно ли? Она понимала его, и это было невыносимо. Принцесса старательно накручивала себя, чтобы разозлиться как следует и перестать чувствовать себя капризной избалованной гадостью. Получалось не очень. Особенно, когда Тигренок, не поднимая на неё глаз, встал напротив, ожидая.

Он был так красив, и так трогательно беззащитен, она чувствовала всю его боль, его обиду, и его растоптанную гордость, не позволяющую взглянуть на неё. Она чувствовала, что из последних сил он держится, держится за остатки собственного достоинства, чтобы…

— Тигренок? — Шу подошла к нему совсем близко, почти вплотную, и легонько коснулась его склоненной головы, — зачем, милый?

Он вздрогнул, словно его ударили. И поднял на неё глаза. Почти черные от той бури, что клокотала в его душе. Шу увидела всё — и его ревность, и гнев, и горькое страдание, и жажду, и отчаянную надежду. И последнюю попытку сохранить лицо — осколки ледяной маски, острые и ранящие до крика.

Не в состоянии выносить это взгляд, Шу ударила его. Голова его дернулась от звонкой пощечины, затем от второй. Ударить себя в третий раз он не позволил, схватив Шу за руки и прижав к себе. Она стояла, приникнув к нему всем телом, впитывая его тепло, его дрожь, бешенный стук его сердца. Позволяя обнимать и ласкать себя, пряча полные слез глаза.

Хилл рвал на ней платье, исступленно впивался ртом в её шею, вжимал её в себя, оставляя на бледной коже синяки. Он хотел быть жестким, грубым, обидеть и ранить её, как она его, но вместо жестокости из него рвалась на волю страсть. Хилл пил её сладкое дыхание, словно умирающий от жажды, терзал её губы, словно голодный зверь свою добычу, рычал в ответ на её стоны. Он уже ни о чем не мог думать, ему было всё равно, что будет потом. Не имело значения, что она может в любой момент стереть его в прах. Только нежное, хрупкое и податливое тело под ним, тонкие руки, обнимающие его, горячие губы, шепчущие его имя… Тигренок упивался её покорностью, её жаром и трепетом, дразнящим и сводящим с ума медовым запахом её влажных бедер. Она принадлежала ему вся, до самого донышка, она обвивала его тесно, словно боясь отстраниться хоть на миг, словно стремясь раствориться в нем, стать одним целым.

Крик боли и наслаждения, десять острых когтей, до крови впившиеся в его ягодицы, и ощущение лопнувшей тонкой преграды в горячей, пульсирующей глубине её тела вырвали его из пылающего безумия, заставив замереть и открыть глаза. Заставив, наконец, увидеть её. Расширенные, полыхающие лиловыми огнями очи, запрокинутое бледное лицо с припухшими, окровавленными губами, багровые следы зубов на шее, на хрупких плечах, на острых грудях с розовыми сосками.

Она взглянула на него, удивленная, и улыбнулась, притягивая обратно к себе. Он склонился к её лицу, тихонько касаясь губами висков, скул, бровей, осторожно трогая языком алые губы. Чуть дыша, заглядывал ей в глаза — будто видел впервые, будто не мог поверить в то, что она подарила ему самое редкое и дивное сокровище на свете — себя. Она потянулась к нему губами, обвила за шею и подалась навстречу, застонав тихонько, прося не останавливаться. Зарывшись лицом в её растрепанные волосы, он задвигался, сначала медленно, опасаясь причинить ей боль, прислушиваясь к её отклику, к её вздохам. Она металась под ним, и снова шептала: «Тигренок! Ещё, Тигренок!» — и он вжимался в неё, распластывая по полу тонкое тело, резко двигаясь в кольце её ног и рук, и беззвучно крича в её волосы: «Шу, родная, я люблю тебя! Боги, как же я люблю тебя!» — и плакал от любви, раздирающей его на части, и от пронзительной, всепоглощающей нежности.

Ослепительная волна экстаза накрыла их сплетенные тела, исторгнув одновременный стон из сомкнутых уст. Он всей кожей, всем телом ощущал, как она судорожно бьется в его объятиях, приникает ещё теснее, не выпускает из себя, сцепив ноги на его пояснице.