— Лучше всего — играть в баскетбол, — отозвалась миссис Ролт, нарушив течение его мыслей.

— Для учительницы гимнастики у вас сложение неподходящее, — заметил он. — А может, и было подходящее, пока вы не попали в эту передрягу?

И вдруг она заговорила, будто он произнес заветное слово, отомкнувшее какую-то дверь, — он уж и сам забыл, что это было за слово, может быть, «учительница гимнастики», — она сразу затараторила о баскетболе (миссис Картер, подумал Скоби, верно, только и твердила ей, что о сорока днях в шлюпке да о трехнедельном супружестве).

— Я два года играла в школьной команде, — рассказывала она, подавшись от увлечения вперед, опустив подбородок на руку и опершись костлявым локтем на костлявое колено. Своей белой кожей, еще не пожелтевшей от акрихина и от солнца, она напоминала кость, которую отмыло и выбросило море. — А раньше целый год играла запасной. Если бы я осталась еще на год, я была бы уже капитаном. В сороковом году мы побили Родин и сыграли вничью с Челтенхэмом.

Он слушал с напряженным интересом, какой обычно вызывает в нас чужая жизнь, с тем интересом, который молодые ошибочно принимают за любовь. Сидя с рюмкой джина в руке и слушая Элен под шум дождя, он чувствовал ту неуязвимость, которую дают человеку годы. Она рассказывала, что ее школа стоит на холме, сразу за Сипортом; у них была француженка, мадемуазель Дюпон — ну просто ведьма! Директриса читала по-гречески совсем как по-английски, например Вергилия…

— Я всегда думал, что Вергилий — это латынь.

— Ах, да. Я хотела сказать — Гомера. Вообще я была не очень-то сильна в древних языках.

— А в чем вы были сильны?

— Я была, по-моему, второй ученицей по математике, но тригонометрия всегда у меня хромала.

Летом они ходили в Сипорт купаться, каждую субботу устраивали пикник где-нибудь на холмах, иногда ездили верхом на пони, а однажды затеяли велосипедные гонки через все графство — они чуть не кончились бедой: две девочки вернулись около часа ночи. Он слушал как завороженный, вертя в руках рюмку и забыв, что ее надо выпить. Сирены провыли отбой, перекрывая шум дождя, но ни он, ни она не обратили на это внимания.

— А на каникулы вы ездили домой? — спросил он.

Выяснилось, что мать ее умерла десять лет назад, а отец был священником при соборе в Бэри. Они жили в маленьком домишке на Энджел-хилл. Видно, в Бэри ей нравилось меньше, чем в школе; она снова стала о ней рассказывать, вспомнив учительницу гимнастики, которую звали, как и ее, Элен: весь класс был без ума от учительницы, это было всеобщее Schwarmerei. Теперь она свысока посмеивалась над прежней страстью — только этим и показывая ему, что она стала взрослой, стала замужней женщиной, или, точнее, побывала ею.

Внезапно она замолчала.

— Как глупо, что я вам все это рассказываю, — сказала она.

— Мне очень интересно.

— Вы ни разу не спросили меня о… вы сами знаете…

Он знал — ведь он читал донесение. Он точно знал, сколько воды получал каждый человек в шлюпке — по кружке два раза в день, а через три недели — по полкружки. Такую порцию выдавали почти до самого их спасения — главным образом потому, что удавалось сэкономить на умерших. За школьными корпусами Сипорта, за баскетбольной сеткой ему мерещилась мертвая зыбь, поднимавшая и опускавшая шлюпку, снова поднимавшая ее и снова опускавшая.

— Я чувствовала себя такой несчастной, когда кончила школу; это было в конце июля. Я проплакала в такси всю дорогу до вокзала.