Он немного помолчал, затем наклонился и прикоснулся к моей щеке, и я испугалась, почувствовав, как хочу, чтобы он меня поцеловал.

Он откинулся на стуле.

— Почему бы тебе не задержаться завтра, по крайней мере до полудня? Может быть, было бы не лишним завтра утром нам вдвоем поговорить со Спарацино?

— Нет, — сказала я. — Это как раз то, чего бы он от меня хотел.

— Как скажешь.

Через несколько часов после ухода Марка, я лежала без сна, уставившись глазами в темноту и всем существом ощущая холодную пустоту другой половины кровати. И прежде Марк никогда не оставался на ночь, и наутро я обходила квартиру, собирая предметы туалета, грязные стаканы, тарелки, бутылки и вытряхивая пепельницы. Тогда мы оба имели пристрастие к сигаретам. Засиживаясь до часу, двух, трех часов ночи, мы разговаривали, смеялись, ласкали друг друга, выпивали и курили. Кроме того, мы спорили. Я ненавидела эти дебаты, которые очень часто превращались в злобные нападки, удар за удар, око за око, статья Кодекса с одной стороны против философии с другой. Я всегда ожидала от него слов любви. Он никогда их не произносил. А по утрам во мне было такое же опустошение, как в детстве, когда кончалось Рождество и я помогала матери собирать разбросанную под елкой оберточную бумагу от подарков.

Я не знала, чего хочу. Возможно, никогда не знала. Духовная разобщенность не окупалась близостью, и все же я так ничему и не научилась. Ничего не изменилось. Стоило ему протянуть руку, и я теряла всякую осмотрительность.

Желание и разум несовместимы, и потребность в близости никогда не исчезала. Я многие годы не вызывала в своем воображении образы его поцелуев, его объятий, необузданности нашего желания. Теперь меня мучили воспоминания.

Я забыла попросить, чтобы меня разбудили, и не побеспокоилась о будильнике. Поставив свои «внутренние» часы на шесть, я проснулась как раз вовремя. Села прямо, чувствуя себя весьма паршиво, и выглядела не лучше. Горячий душ и тщательный макияж не скрыли темных отечных кругов под глазами и бледности лица. Освещение в ванной комнате было безжалостным. Я позвонила в авиакомпанию и в семь постучала в дверь Марка.

— Привет. — Марк выглядел поразительно свежим и бодрым. — Ты передумала?

— Да, — сказала я. Знакомый запах его одеколона вновь привел в порядок мои мысли, которые сложились, как яркие кусочки стекла в калейдоскопе.

— Я в этом не сомневался.

— Почему ты был так уверен? — поинтересовалась я.

— Не помню, чтобы ты когда-нибудь уклонялась от драки, — ответил он, наблюдая за мной в зеркало туалетного столика, заканчивая завязывать галстук.

* * *

Мы договорились встретиться с Марком в представительстве «Орндорфф и Бергер» вскоре после полудня. Вестибюль фирмы представлял собой просторное бездушное помещение. Из черного ковра вырастала массивная черная консоль, над которой сияли ряды блестящих медных светильников. Между двумя черными акриловыми стульями располагался сплошной, тоже медный, куб, служивший столом. Удивительно, но не было больше никакой мебели, растений или картин, ничего, кроме нескольких перекрученных скульптур, раскиданных, как шрапнель, призванных разрушить обширную пустоту помещения.

— Чем могу вам помочь? — Секретарша улыбнулась мне заученной улыбкой из глубины своего поста.

Прежде чем я успела ответить, тихо отворилась неразличимая на темной стене дверь, и Марк взял мою сумку и провел в длинный широкий коридор. Мы проходили дверь за дверью, за которыми обнаруживались просторные кабинеты с зеркальными стеклами окон, обращенных на серую перспективу Манхеттэна. Я не видела ни души. Видимо, все были на ленче.

— Кто, во имя Господа, придумал ваш вестибюль? — спросила я шепотом.