Оно возникло в тот момент, когда он увидел Элизабет в дверях гостиной — потрясающе красивую, улыбающуюся всем… всем, кроме него. И как бы ни было неприятно ему в том признаться, он весь вечер не сводил с нее глаз.

Даже когда ему удавалось переключить свое внимание на что-то другое, он каждую минуту ощущал ее присутствие — он знал, с кем она разговаривает, что она ест. А когда их глаза встретились, он почувствовал себя так, словно кто-то нанес ему удар прямо в сердце.

Ее присутствие волновало Остина весь вечер, и он вздохнул с облегчением, когда около одиннадцати Элизабет удалилась. Но радость оказалась преждевременной, потому что он не мог избавиться от мыслей об этой проклятой женщине — ее глазах, ее улыбке, ее соблазнительных губах. У него вызывала досаду необходимость постоянно напоминать себе, что она знает то, чего не должна знать и не может знать. Если же она это знает, то какое этому может быть другое объяснение, помимо, как она говорит, «видений»?

Однако каждый раз, когда он пытался убедить себя, что она своими разговорами о «видениях» чего-то добивается, что она, может быть, замешана в шантаже и ей нельзя доверять, все в нем восставало против этого. В ней были доброта, невинность и честность, которые отметали его подозрения, не давая им укрепиться.

Могло ли быть, что она слишком верила в свою собственную бесспорную интуицию, называя ее «видениями»? Не были ли и на самом деле ее слова и поступки продиктованы стремлением помочь ему?

Войдя в конюшню, Остин направился к стойлу Миста, но остановился, почувствовав легкий аромат. Аромат, которого не могло быть в конюшне, где пахло кожей и лошадьми. Сирень.

Прежде чем он успел сообразить, откуда это, Элизабет вышла из тени и остановилась, освещенная лунным светом.

— Добрый вечер, ваша светлость.

Он рассердился на самого себя за то приятное волнение, которое ощутил, увидев ее. На ней все еще было кремовое шелковое платье, в котором она появилась за обедом, и та же каштановая прядь снова приковала его внимание.

— Мы снова встретились, мисс Мэтьюз.

Элизабет приблизилась, и он увидел выражение ее лица. Она была явно встревожена.

— Зачем вы здесь, ваша светлость?

— Я мог бы спросить вас о том же самом, мисс Мэтьюз.

— Я здесь из-за вас.

«А я здесь — из-за вас, потому что не перестаю о вас думать».

Скрестив руки на груди, он пристально рассматривал ее с нарочитым равнодушием. Хотел бы он знать, черт побери, как понять эту женщину!

— Что же со мной такое, что привело вас в конюшню в столь поздний час?

— У меня возникло подозрение, что вы можете поехать верхом. — Она чуть приподняла подбородок. — Я здесь, чтобы помешать вам.

Остин не сумел скрыть своего недоверия.

— В самом деле? И как же вы собирались это сделать?

Она нахмурилась:

— Не знаю. Думаю, я надеялась, что у вас хватит ума прислушаться к предостережению о грозящей вам опасности, когда вам вздумается ехать ночью. Очевидно, я ошиблась.

Проклятие! Что эта женщина о себе думает? Он медленно подошел к ней и остановился, когда их разделяли каких-нибудь два фута. Она не отступила ни на шаг — просто стояла и наблюдала за ним, что еще больше возмутило Остина.

— Не думаю, что кто-либо когда-либо сомневался в моих умственных способностях, мисс Мэтьюз.

— Правда? Значит, вы, вероятно, не слушали, ваша светлость, потому что я только что это сделала.

Внезапный приступ гнева охватил его. Он более чем достаточно терпел эту проклятую женщину. Однако прежде чем он успел обрушить на нее все, что она заслуживала, она взяла его руку и сжала ладонями.

Дрожь пробежала по его руке, не дав ему произнести гневные слова.