– Знаете, я только что приняла очень важное решение! Хочу перебраться на другое место, чтобы жить поближе к вам!

– Ах, как же вы меня обрадовали! – воскликнула Наталья. – Вы правы: пора теснее сплотить наш круг! Ведь все меньше и меньше остается тех, кому довелось все это пережить…

У Софи в голове промелькнула череда имен умерших: Александрина Муравьева, Камилла Ле Дантю, Ивашев, Вадковский, Юшневский, Кюхельбекер, братья Борисовы, генерал Лепарский… Комендант Нерчинских рудников скончался в мае 1837 года, и последние узники, которые еще содержались в Петровске, шли за его гробом с таким чувством, словно провожали друга. Теперь, по прошествии времени, Софи еще больше ценила простодушие и благородство, свойственные старому слуге империи. После гибели мужа Станислав Романович написал ей настолько нежное, настолько трогательное письмо!.. Она попыталась припомнить точные выражения, но тщетно перебирала в памяти слова – ветер, скользивший по лицу, белизна равнины, слепившая глаза, мешали думать так сосредоточенно, как ей хотелось бы. Вдали, на горке, высившейся над Иртышом, показались городские крыши, заваленные снегом, а за ними – колокольни и башни старой крепости.

Наталья доставила Софи домой. Служанка Дуняша ждала на пороге.

– Скорее, барыня! – закричала она, едва завидев хозяйку. – Вас уже ждут!

Наскоро расцеловав Наталью, Софи вбежала в сени и наткнулась на Татьяну, дочку почтмейстера, которая стояла там, прижимая к себе тетрадь. Это была тринадцатилетняя девочка с круглым усыпанным веснушками лицом и очень светлыми голубыми глазами.

– Садитесь, дитя мое, – пригласила Софи, впустив ученицу в единственную имевшуюся у нее приличную комнату. – И давайте сразу начнем урок. Что я вам задавала в прошлый раз?

Татьяна сосредоточилась, устремила взгляд к потолку и монотонным голосом начала:

Французские слова девочка выговаривала с грубоватым русским акцентом, таким терпким и одновременно таким певучим, что Софи едва сдерживала улыбку. Старательность дочки почтмейстера умиляла ее преподавательницу, которой чудилось в этой старательности неуклюжее выражение любви к Франции, не говоря уж о том, каким удивительным и чудесным ей казался сам факт, что в сибирской глуши даже мелкий чиновник хочет, чтобы его дети знали язык Лафонтена. За долгие годы, проведенные в изгнании, у Софи развилась болезненная восприимчивость ко всему, что напоминало о родине. Если в прежние времена она посмеивалась над иными эмигрантами, с маниакальным упорством собиравшими крохи воспоминаний, то теперь она и сама дошла до того, что окружала себя безделушками, вырезала картинки из журналов, стараясь воссоздать вокруг себя обстановку страны, которую не суждено больше увидеть. Стены ее комнаты были украшены фотографиями: рассматривая их, можно было познакомиться едва ли не со всеми старинными парижскими ремеслами. На рабочем столе лежали несколько номеров «Petit Courrier de Dames». Надпись, выгравированная на мраморном основании часов в виде бронзового петуха, вскочившего на барабан, гласила: «Его крик заставит мир пробудиться». На особом пюпитре помещалась иллюстрированная партитура «Орлеанской долины», «большого вальса в пользу пострадавших от разлива Луары»… Каждое из этих сокровищ дорого досталось Софи, чтобы их добыть, ей пришлось проявить немало хитрости и настойчивости. Разумеется, ей очень хотелось бы иметь несколько гравюр с изображением событий революции 1848 года, но нечего было и надеяться найти листы такого рода в России – приходилось довольствоваться урезанными цензором газетными отчетами.