Софи от души поблагодарила. Ну вот! Похоже, напрасно опасалась, все, наверное, получится куда проще и легче, чем можно было предполагать. Она шла за Сережей, который предупредительно показывал ей дорогу, словно она была здесь чужая, и про себя улыбалась.

– Сюда, тетушка, осторожно – здесь порожек…

И на лестнице он снова о ней позаботился:

– Будьте внимательны, тетушка! Ступеньки немного высоковаты!

Можно подумать, она не знала об этом задолго до того, как он родился на свет!

Когда племянник открыл дверь комнаты, которая когда-то была их с Николаем спальней, Софи стало не по себе. Мебель переставлена, обои и занавески выцвели… Все кажется маленьким, старомодным, обветшалым, если сравнивать с образами, сохранившимися в памяти… Софи оглядела кровать, ночной столик, перевела взгляд на икону в углу, заметила медный подсвечник… Воспоминания всколыхнулись в ее душе, и она поспешно прикусила губы, чтобы не расплакаться.

– Может быть, вам еще что-нибудь нужно? – спросил Сережа.

Она качнула головой: нет-нет, спасибо, ничего, и племянник тихонько вышел, как будто тетушка была занята разговором с кем-то невидимым и он не хотел ей мешать.

* * *

Вечером Софи снова встретилась с Сережей: они ужинали вдвоем, сидя на противоположных концах длинного стола. Никого из подававших на стол слуг она не знала. Еда оказалась сытной, тяжелой, пряной, как во времена Михаила Борисовича. Внезапно Софи почудилось, будто они с племянником в столовой не одни, что к ужину собрались и другие члены большой семьи, вот они, сотрапезники, сидят вокруг нее: свекор, Николай, Маша, как все они рады снова ее видеть! На мгновение забыв обо всем, она почувствовала себя счастливой. Потом, опомнившись, спросила:

– А что стало с мсье Лезюром?

– Он умер через год после дедушки, – ответил Сережа.

– А где Василиса? Няня Василиса?

– Тоже умерла.

– А как Антип? Он-то хоть жив еще?

– Еще жив, но очень стар и совершенно выжил из ума. Живет теперь в деревне.

– Отец Иосиф?

– Вот он тоже умер – в тот год, когда была холера.

Софи назвала еще несколько имен, но поняла, что ворошит кучу пепла, и снова заговорила о Михаиле Борисовиче. Ей хотелось знать, каким Сереже запомнился дед.

– Когда он умер, мне было лет пять или шесть, никак не больше, так что я почти его не помню, – ответил на ее расспросы племянник. – Очень смутно видится сгорбленный старик с пышными белыми бакенбардами, в больших очках… Он позволял мне играть с гусиными перьями, с табакеркой, с шахматными фигурами. Нет, пожалуй, больше ничего в памяти не осталось…

«А ведь Михаил Борисович наверняка окружал мальчика вниманием, нежностью, наверняка гордился им, – подумала Софи. – Но как же мало воспоминаний сохранил Сережа о любви и заботе деда! Только – что позволял играть с шахматными фигурами да перьями… Что это? Бессознательная жестокость молодости, которая может возвыситься лишь тогда, когда забывает о предшественниках?»

Ужин подходил к концу, и Софи чувствовала себя все более и более одинокой: странное ощущение – словно все ровесники исчезли с лица земли…

Когда встали из-за стола, Сережа предложил ей руку, и они перешли в кабинет. Уже стемнело, и слуга зажег лампы, но жара не спадала. Безрассудные мотыльки влетали в открытое окно, устремляясь на свет. В маленькой жаровне дымились ароматные угли – легкий дымок отпугивал насекомых. Сережа попросил разрешения закурить. Софи отрешенно смотрела, как он высекает огонь, раскуривает трубку, сильно затягиваясь через самшитовый чубук, и вспоминала младенца, которого дождливой и ветреной ночью принесла на руках в этот дом.