|
Трепач сразу стал прилипать к разным людям со своими рассказами, и новостями, и байками, Людку же он в самом начале представил унылому вислоносому хозяину и его жене, очень бодрой женщине лет этак сорока, может, чуток поменьше, потом усадил ее за стол, чтобы она как следует выпила закусила, пока он тут с одним – другим – третьим, буквально два слова, и побежал, поскакал, от одного к другому, к третьему, так, будто у него к каждому из них, ко всем было особое дело и будто он вовсе позабыл, для чего он зазывал Людку на свидание. Люда выпила и закусила. Ее сосед, очень лохматый и приятный, хотя и некрасивый, но вполне обходительный мужчина, предложил ей какого то салату (Людка подумала при этом, что избранный народ хотя и некрасивый, но вполне приятный и приветливый, если не считать эту гниду замзама Орлова). Вместе с лохматым они выпили по второй, потом по третьей, потому что рядом с ними предложили тост, чтобы на Новый год они все уже были в Иерусалиме, так, будто они все туда на пикник ехали, для встречи Нового года, как, бывало, ездили в студенческие годы в Пушкино, к Феде на дачу. Лохматый наклонился к Людке при этом и сказал:
– Поскольку это все таки хлопотно – ехать так далеко, мы справим с вами Новый год в Сокольниках. Вы бывали в Сокольниках? Значит, вы должны знать, тем более раз вы сейчас в Озерках – елка в Сокольниках. А там ведь и правда прелесть, в Сокольниках. Вот он, – лохматый ткнул вилкой в сторону вислоносого хозяина, – вот он, Сеня, он уже никoгда не поедет больше в Сокольники. Нет, нет… И непонятно, зачем ему, собственно, нужно это гигантское путешествие на тот край света? Вы не знаете? Он уже достиг здесь по своей киношной части предела, и это уже свыше того, что он может по части кино, что он умеет, а там… Вы думаете, он нужен кому нибудь там? Нет. А тогда зачем ему нужно это путешествие, я вас спрошу? – Странный народ мужчины, – сказала Людка, совершенно хмельная. – Разве вы не видите, что это не ему нужно путешествие, а ей нужно? – Вы думаете? – сказал лохматый и посмотрел на Людку с интересом. Она любила, когда на нее смотрели с интересом – с желанием на нее многие смотрели, но чтоб с интересом… – Отчего же вы так думаете? – Это видно с понта, без очков, – сказала Людка с хмельной горячностью. – Посмотрите, как у нее глаза блестят, как она вся играет, в ожидании… Завальная бабка. Торчит. А ему страшно. И ему хлопотно. Он хотел бы все отменить, распустить всех гостей и лечь спать, но ей это нужно. Потому что женщина ждет. Она ждет всю жизнь, что это вот вот начнется, главное, обещанное ей, а оно все не начинается, одна лажа. Никто не приходит, не встает на колени, не уводит ее никуда, в прекрасную даль. А там, где она пребывает – это называется брак, – там мало что меняется, там мало интересного, и она думает, что, может, ее напрасно в это втравили, навешали ей лапшу на уши, будет то и будет это, а что будет то? – если время бежит и осталось уже ждать так мало, чуть переждешь и – крышка, женский век короткий. Мужской, наверное, век как век, сто лет, никуда они, мужчины, не торопятся, а женщина – раз, взвилась, блеснула, а дальше все хуже и хуже, так вот, может быть, там, на той стороне света, где ходят вверх ногами, как мухи на потолке, в этой Австралии, куда он сейчас намылился, ваш носатый чувак, ее муж, может быть, там что то ей вдруг засветит, и тогда она проживет снова весь свой женский век, и весь свой блеск, и все это… – То, что вы говорите, забавно, – сказал лохматый, внимательно глядя на хозяйку. – Это очень забавно и даже, может быть, близко к истине, а главное – это мне, может быть, нужно, и почему бы нам с вами не смыться сейчас отсюда, с этих похорон, не выйти из этого тонущего дома и не пойти в другой дом, уже прямо на дно, где вы мне расскажете все подробнее, а уж я, может быть, когда нибудь что нибудь из этого, из того, что вы мне, да, из этого, а скорее даже из вас самой, из вот этих фарфоровых кусочков – улыбнитесь – да, склею, слеплю что нибудь такое… – Вы что, по ремонту? – сказала Людка, балдея, и выпила до дна. |
