– Эти родственники меня когда нибудь добьют!

По ее тону Саша сперва решил, что его в чем то обвиняют, но когда он разобрал, что обвиняют вовсе не его, а вовсе даже ее матушку или ее родню, то он вздохнул с облегчением и сказал только, чтоб она, Людка, не расстраивалась, чтоб она поберегла себя и скорее легла спать, а он еще почитает немного. Она легла сразу же и как провалилась. Только когда она проваливалась, у нее все еще было ощущение, что она должна быть начеку, что она лежит где то не там. Но где не там, ей это было уже не по силам выяснить.

Саша всегда считал, что лучшим из поэтов все же удалось, воздать должное Вождю, потому что они верили в него, иногда видели в нем прибежище от реальной жизни и ее извращений. Идеалисту всякая реальная жизнь кажется извращением какого то дорогого для него идеального принципа, а ведь среди поэтов есть еще идеалисты. Эту последнюю, очень дорогую для него мысль Саша высказывал всегда с дрожью в голосе, с особым полемическим задором, и что самое унизительное – все соглашались с ней, и наши, и те, не наши (тоже, значит, были идеалисты и там), и открытые жлобы, и подельщики, которые тоже считали себя пророками. Однажды Саша сделал самую строгую подборку этих стихов и, пройдя по комнатам дворца музея, «привязал» ее к самым выразительным экспонатам. Он сделал это по просьбе полногрудой экскурсоводши, а потом провел экскурсантов по дворцу со своим текстом. Он и сам увидел, что это было здорово, другой, более высокий класс, иной уровень и в результате – иное эмоциональное воздействие, ибо здесь была искренность: восторг поэтов идеалистов был сцементирован искренностью самого экскурсовода. По существу, его экскурсия была одна большая молитва. Сашины поэты заклинали Вождя, божились Его именем, призывали Его кары на головы отступников, клялись в верности Ему и жаловались на упадок Веры. Иногда они были люди традиционной культуры и следовали образцам священных книг, творя поэзию новой религии. По хрупкой краткосрочности своей веры они, может быть, и не достигали уровня мировых образцов и вершин боговдохновенного экстаза, чем дальше, тем больше сползая в сферу чуть подогретой остатками веры заказной работы. Однако наличие этой веры, даже пусть не сейчас, а в юности, непримиримость этих неистовых монополистов истины, притязающих на единственное, исключительное соприкосновение с Вождем, их вдохновенные экстазы надежды и страха – все это еще присутствовало в стихах, отобранных Сашей для его молитвы экскурсии, и, прозвучав в пустынных залах дворца, она произвела на хихикающих экскурсоводш то же впечатление, какое производит на приблудного командировочного первая в его жизни православная служба, услышанная им случайно где нибудь на Ярославовом Дворище или в церквушке провинциального городка. Здесь было прикосновение к Неведомому Миру, к тайне, и, когда он закончил, недавние школьницы, юные экскурсоводши, помолчав с минуту, загалдели:

– Вот он был какой, настоящий то Вождь… Спасибо, Александр Федорыч! Просто замечательно!

Саша уже два или три раза повторил эту свою экскурсию, когда он сам отметил, распознал ее литургическое построение, и удивился – откуда? Где он слышал? Откуда он знает?

Замзаму было тоже доложено про эту выдающуюся экскурсию «нашего поэта», но он, еще помня о недавнем столкновении, не дерзал вменить ее Саше в обязанность, тем более что экскурсоводша с высокой грудью заверила его, что по ее просьбе Александр Федорыч никогда не откажет провести в исключительных случаях. Такой исключительный случай выпал этим летом, когда в Озерки с полуделовым полупикниковым визитом приехал какой то начальник из города, как будто из «Интуриста» или смежной организации. Сашу попросили, чтобы он провел гостя по залам музея с этим своим стихотворным аккомпанементом, и Саша провел, с большим вдохновением и блеском, так что шеф был растроган или сделал вид, что растроган.