В доме хорошо пахло трубочным табаком и бревнами. На стенах были фотографии – какой то немолодой женщины, попа с бородой в рясе, мужика в свитере наподобие Хемингуэя, только носатого, а больше всего – ребенка в разных видах. Еще висели по стенам листочки с формулами, и на столе в его разбросанных бумагах тоже были всякие уму непостижимые формулы. Людка поглазела на них и с уважением подумала о себе: вот, женщина, она над всем – над их стихами, философиями, формулами – вот теперь он все бросит, все свои формулы, и побежит искать машину, чтоб ее отвезти домой… Людка смотрела в окно – на кусты, на цветы, на детские качели, березу, лужайку – все, что выхватывал свет из высокого окна комнаты. Конечно же, он женатый. Все женатые…

Он пришел с машиной, довез ее до Озерков, до самого парка, и она бежала по аллее, задыхалась, спешила, а потом увидела, что света нет, дома уже спят, успокоилась, вошла тихонько, разделась и даже обняла Сашку за шею, погружаясь в быстрый сон. Только Варьку поцеловать отчего то не решилась. Утром она придумала нехитрую историю про сестру, которая звонила, и мать, которая очень хворала, а теперь больше не хворает, – Господи, мужчины, да они только и ждут, чтобы им придумали что нибудь такое утешительное…

От мокрого пальто в Сашином кабинете установился какой то совсем деревенский, совсем избяной запах, и, хотя дождя уже не было, из парка тоже тянуло хорошей такой сыростью, от которой голова у него была ясная, трезвая и хотелось читать, работать. Дни поздней осени бранят обыкновенно. А сейчас еще не осень, но все смешалось теперь в природе, а работа, вот она, круглый год у тебя на столе, читай себе полегонечку, в охотку – в охотку оно и лучше идет, споро идет…

Вначале Саша маялся, потому что совсем уж без работы, оказалось, нельзя, для самого себя нельзя, но позволить им, чтоб на тебя навалили работу – отдать вот так, без бою драгоценную эту, дуриком ему перепавшую свободу тоже нельзя – можно ведь самому читать, писать стихи, а поддаться – загрузят по горло, найдут чем, сами весь день без дела заняты и тебе дадут занятие. Один раз опасность подступила совсем близко, объявился без стука в его кабинете замзам по научной, активный такой человек, Орлов, кажется, еврей, сам без дела сидеть не может и другим не дает, придумал ввести отдел кипучей современности – «В свете Его идей», чтоб там каждый месяц менять экспозицию самоновейших достижений и новых цитат – таскать им не перетаскать. И вот он хотел Сашу к этому делу привлечь, застал врасплох, глазеющим в окно, но Саша решительно сказал, что нет, генерал строго наказал – только спецзадание, сейчас он, Саша, пойдет к генералу и лично спросит, возможно ли отвлекаться… Конечно, нужна была храбрость, чтобы так вот в лицо сказать – Орлов аж с лица спал, однако ждал все же, падло, что будет, так что главное геройство еще было у Саши впереди, и он пошел в приемную, очень бодро пошел, потому что Орлов видел из коридора. И вошел он решительно, но тут же оробел, хотя секретарша улыбнулась ему приветливо – все же почти новенький, и хоть невоенный, но мужчина, редкая вещь в Озерках. Саша ее спросил, как Сам.

– Не в духе, – сказала она, – бурчит. И что характерно, графин разбил. А потом забыл и спрашивает, откуда здесь лужа. Просто вне себя.

Саша потянул на себя дверь страшного кабинета, потом вежливо, плотно закрыл ее за собой и оказался в тесном, темном промежутке между дверьми, этаком крохотном предбанничке, где было душновато, но зато можно было перевести дух, прежде чем рвануть на себя вторую дверь, войти, извиниться и сказать… А что сказать то? Просто напомнить о себе? Вспомнит ли? А что, если вспомнит? Дальше что? Каких ждать перемен… Господи, как хорошо было просто сидеть и читать книгу, смотреть в окно, писать чуть чуть, гулять по парку, бродить по лесу.