Потом были вторая попойка и третья, но только все пошло хуже и скучней, и пить Саша уже столько не мог, просто не хотелось, и у них сразу выделилась группа, которая могла всегда и без устали, и еще одна, деловая, которая занялась своими делами, благо все тут собрались деловые люди, а Саша был неделовой, так что если ему и делали какое нибудь деловое предложение, то так, для проформы, потому что не предвиделось с ним никакой «обратной связи» (ты мне, я тебе), да и вообще никаких связей. В общем, так странно получилось, что он остался как бы один и бродил в нестерпимой тоске по унылой асфальтовой дороге – до угла и обратно, до угла и обратно – и думал: как же так, отчего он стал такой зануда, или друзья его переменились и так мало осталось у них поэзии – все разговоры про какие то деловые удачи, про печатание и устройство жизненных дел, а про сами стихи, про их муку, про удачу и неудачу слова, про сомнения, колебания, про новые их разочарования (не могло же их не быть у друзей, раз столько у него накопилось), про их находки, пусть небольшие, но все же находки в области духа – про это никогда ни слова не было сказано, так, словно об этом не говорят – а ведь говорили когда то, и от этого вдруг показалось Саше, что он стал чужой среди этих милых ему людей, с которыми была неразрывно связана лучшая часть его жизни, а стало быть, теперь и жизнь в целом, – нет, нет, оторвать нельзя, но и склеить с ними дальнейшее течение жизни тоже не получалось, никак не клеилось…

Иногда было такое непонимание, как будто на чужом языке говоришь со своим же, родным. Подошел как то Слон, такой деловой, куда там, задержался у Сашиного стола, сбавил темп, спросил:

– А Людка твоя не забыла французский?

– Вроде не забыла, – сказал Саша и отодвинул котлету: приятно все же, что всё помнят, всё знают – и Людку, и ее французский.

– Счастливый ты, – сказал Слон. – Сейчас если бы мне французский, подписал бы в Политиздате на биографию Мористореза, а без французского…

– А на кой ляд? – спросил Саша, искренне не понимая, на кой.

– Что на какой ляд? – спросил Слон, тоже не понимая. – Биографию?

– Ну да.

– Шестьсот за лист, ты что, шутишь? – И убежал, все еще не понимая. Или думая, что Неваляшка придуривается. Целку строит.

И было с Острогиным такое сперва непонимание, хоть плачь. Потом как то Саша застал его одного в баре – вот уж чудо! – слегка поддатого и грустного, может, оттого, что один сидел и сам платил, и он что то стал Саше рассказывать про высокую политику, про высокие сферы, до которых было, как до звезды и так же до фени, и Саша слушал в отчаянье, потому что вспоминал алкашную деревню у Мельницы Вождя, там он, Саша, тоже был не свой, дурачок неудачник и недотыкомка, который в таком то месте, во Дворце, где столько украсть можно, на пол литру не каждый день заработает, и вот теперь тут высокие сферы: отчего то под нудно доверительный голос Острогана ему вдруг вспомнился текст ни к селу ни к городу: «Иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков…»

– А ты чего грустный? – спросил вдруг Остроган, и Саша заговорил, сперва робко, а потом, после второй рюмки, с трудом Острогана догоняя, поживее – что вот, собрались друзья, все здесь, все свои, и он хорошо ведь помнит, как было, все не о себе думали, о народе, о его соубожестве и в стихах ему сослезили, а нынче так будто все опростоумели – Саша с вызовом поглядел на Острогана, потому что это вызов был и ему, а потом сказал, что не нравится ему ничего тут – бойковатость в чести, словно мы что то у жизни выдешевили, что то выхитрили, а жизнь она в другом, вот в чем?

Острогин не спорил поначалу, и так понял Саша, что чем то и его задело, видно, он тоже на них, на его друзей, какие то возлагал другие надежды, себе то, мол, старику, многое простить можно, с него что взять, а на молодых… Потом Острогин словно отряхнул с себя пьяное это размышление и привычно выстроил защитную речь, ну что же, на все свое время, на дела и на идеалы, на рост да на возраст, а ребята состоялись, не век же быть легостаями.