|
Время это ей было сейчас совершенно необходимо для того, чтобы обдумать перемены, которые она заметила в себе, а главное – те странные и разительные перемены, которые она заметила в Саше и которые произошли не то чтобы сразу, но очень резко обозначились в самое последнее время, после ее приезда из Средней Азии. То, о чем раньше он говорил с горькой, но все же снисходительной улыбкой, теперь вызывало у него непомерное раздражение, настоящий бунт, видно было, что он дошел до крайности, и в то же время раздражение это не было обращено против Людки, так что первое и естественное ее предположение, что у него теперь другая женщина, в объятия которой толкнуло Сашу ее, Людкино, равнодушие, – это предположение отпало помаленьку само собой, а новых у нее не возникало. Ни стихи, ни друзья больше не были темой, которой Сашу можно было отвлечь от терзавшей его муки. Напротив, казалось, что эти разговоры раздражают его еще больше, словно затрагивая какую то кровоточащую рану. Саша раньше жил словно бы в каком то полусне – Людка даже спрашивала себя зачастую, замечает ли он хоть, что у него есть дочка и что он сейчас, к примеру, не один в комнате. Теперь что то словно бы мешало ему уходить в эту свою «отключку», даже наоборот, там, в этой «отключке», были какие то неприятные мысли, которых он боялся. Здесь же, в этом нашем обычном мире, полном неудобств и хлопот, Саша проводил теперь больше времени, словно открывая его заново, и многому в нем удивляясь, и многим возмущаясь, так, будто он с луны свалился, будто он видит все впервые, а почти все, что он видит, кажется ему нелепым и труднопереносимым. Людка была не на шутку встревожена этим его состоянием. Однажды она была совсем близка к разгадке, когда спросила, отчего бы ему не отвезти новые стихи к Острогину, чтоб посоветоваться, ведь Остроган всегда так мило… Боже, что тут началось – чего он только не наговорил про них про всех, про старых друзей – и про Острогана, и про Личаева, про их ублюдочные писания, про лизание жопы… Людка уже готова была понять что то очень для нее важное, почти поняла, но потом он заговорил вдруг про Федю, про дурацкую его мебель и красное дерево, и тогда Людка подумала, что, может, Саше наскучила их бедность, так что ж, она бы тоже могла кое что добавить на этот счет: вон как люди живут, сколько миллионеров в Бухаре и в Ташкенте, а она ведь ничего, молчит и даже согласна выкинуть полтыщи за здорово живешь, чтобы он в какую то там турпоездку, всего девять дней, а ты потом два года расхлебывай…
И вот когда случился этот страшный скандал с Орловым (многие слышали в соседней комнате, как Саша орал, так что через два часа уже все знали) и Людка услышала об этом от Зины, ее вдруг будто осенило – она поняла сразу, нет, не причины, не самое его состояния поняла, а поняла просто, что он не хочет больше терпеть, что он не хочет ни с чем считаться, что он пошел в открытую и подрубает сук, на котором сидит, на котором они все, вся их семья, – вот это она прежде всего поняла, потому что это касалось ее и маленькой Варьки, – крах, полный крах… И еще одно она поняла вдруг с жутким замиранием сердца, с леденящим ужасом от собственной догадки – поняла, что он уже не вернется из этой своей заграничной экскурсии, потому что случилось с ним что то такое, что перевернуло его жизнь, а вместе с ней и их жизнь тоже. Людка долго долго ходила в тот вечер по парку, как в лихорадке, потому что она вдруг очень испугалась того, что он затеял, не только за себя, или за Варьку, или за их совместную жизнь (которая тоже показалась ей вдруг и ценней, и дороже, и лучше, чем казалась всегда), но и за него тоже, точнее даже, испугалась того страшного и позорного, что должно было произойти, того, что всю жизнь называли при ней только очень страшными и позорными именами – преступление, предательство, измена родине… Когда же деятельная ее натура взяла верх над страхами, она стала думать о том, как же его спасти от этого шага, как спасти их всех, их семью, потому что они же все погибнут, и он в первую очередь. |
