– Он, Люда, я такой стих списала, – сказала Валечка запыхавшись. – Хочешь, я тебе подарю? Через копирку списывала, еще есть.

– Спасибо! – Людка засунула бумажку в пальто.

– Нет, ты прочти, прочти.

– На, сама прочти, мы с Варькой послушаем. И сигаретку дай. Посмолим.

У Валечки даже голосок прерывался от волнения:

Я люблю тебя, слышишь?

Почему ты молчишь?

Или любишь другую?

Или просто грустишь?

Почему, пройдя мимо,

Ты не смотришь в глаза?

Я люблю тебя, слышишь?

А ты любишь меня?

Ну и что, что другую

Провожаешь домой!

Я люблю тебя, слышишь?

И я верю: ты мой!

Валечка ждала, разволнованная, и Люда спросила:

– Кто написал?

Это у Сашки научилась, он всегда смотрит, кто написал, к тому же поэтов много знакомых, любопытно – может, свой.

– Не знаю. Бесподобно, правда?

– Отпад, – сказала Людка. – В натуре. Нормально.

А про себя подумала, что она не может толком сказать, хорошо это или плохо. Может, плохо, но Валечке вот нравится, она ведь тоже с высшим образованием, а что? Стихи и стихи, пусть читают, большое дело – стихи…

– На, спрячь, – сказала Валечка.

«Не надо ей ничего рассказывать, – подумала Людка, – дотерплю до Зины. А то, может, и вовсе перетерплю, никому не расскажу ничего».

– Про Васю? – Людка кивнула на свернутый стишок.

– Так, вообще… – Валечка покраснела, махнула рукой, заспешила, – пока пока!

Ишь ты, у нее, у Людки, научилась: «Пока пока». Хорошая девка, вся на виду, бесхитростная. А Вася – рыло, милицейский, здоровущий парень, но надо же что то женскому сердцу… А может, и не только сердцу? Это вот что у нее вчера было – это что, для сердца? Людка задумалась. Варечка захныкала, пора ее кормить… Уже подходя к дому, Людка решила, что все же это было для сердца.

Поначалу Остроган наезжал в Озерки время от времени, навестить своего питомца – приезжал с бутылочкой, Людка соображала закусь, вспоминали старое, как они шумели, галдели, спасали Россию… Остроган был сейчас завотделом поэзии в каком то журнале, конечно, здорово было бы что нибудь у него там напечатать, но он не предлагал, наверно, «портфель редакции переполнен на много лет», так они все отвечали, если послать по почте. Просить Саше было неудобно, и так уж он был облагодетельствован, да и благодетель приезжал как бы не с пустыми руками (знал же он, что Саше хочется что нибудь такое делать поближе к своим) – привозил чьи то стихи на рецензию, чаще всего на внутреннюю, а то и для печати. Пока открывали бутылку, объяснял мимоходом, что это вот хорошо бы обосрать, да так, чтобы неповадно было, причем с наших позиций, истинно русских, стишки то ерундовые, городская еврейская мельтешня, да и язык мельтешной, а вот это, уж тут ты поищи, милок, постарайся, это надо поднять, потому что… И объяснял почему. Если б не объяснял, было бы лучше, уж как нибудь сам бы Саша разобрался, что к чему. Но он все таки объяснял, на всякий случай, для верности, и, конечно, речи о том не было, чтоб не сделать, кому то там не помочь в нашей обшей борьбе. А все же, когда он уезжал, было у Саши чувство облегчения от того, что эта «наша борьба» теперь не его, не Сашина, он в стороне, и кто то другой гребет с этого общего дела лопатой барыш, вон они все уже на больших постах – и Димка, и Валерка, и Федя, а про себя Острогин сообщил, что скоро уходит на главного. У Саши не бывало сомнений в главном деле, о котором столько было говорено в общаге, на всех дружеских попойках, – все же они плоть от плоти, болели Ее бедами и радовались Ее достижениям на международной арене, и были общие воспоминания о войне (хотя уже не свои воспоминания), и клятвы в верности (уже свои, вполне искренние) – но только думалось Саше теперь, издали, что дело то делом, будет ли оно еще или нет, а уж свои то дела они все, бывшие его друзья, обтяпывают вполне споро, даже и его, Сашина, синекура пришла к нему под маркой этого дела, так что он, пожалуй, вздохнул с облегчением, когда Острогин и вовсе перестал ездить, видно, нашел кого нибудь, кто живет ближе, а может, и делает лучше, настойчивей повторяет про исконно русское, заклинает все истинно национальное, нам нужное и наше нашенское, совершенно наше (или, наоборот, громит безнациональное, космополитское, не наше по духу, нам ненужное, модернистско выморочное, мандельштамное, мейерхольдное, эйнштейн эйзенштейное) – все одно и то же.