Через полтора часа хождений по площади Эгин почувствовал, что нешутейно устал. Он решил последовать примеру жителей столицы – купил у разносчика чашку подогретого вина и уселся на ступени какой‑то запертой лавки. Если уж ждать – то ждать сидя.

Мимо него проплывали молодые харренские офицеры, вежливо придерживая за край вышитых поясов своих дам, прически и одежда которых свидетельствовали о пошатнувшихся моральных устоях. Медленно фланировали состоятельные горожане почтенных годов, пришедшие сюда со своими содержанками, которым неймется показать соседям новые платья. Пробегали крикливыми табунцами мальчишки‑голодранцы в расклеивающихся башмаках, выпрашивающие у чужаков вроде Эгина подачку, а у торговцев – черствый крендель… Но ни одного странствующего мага не прошло мимо Эгина!

Приближалась полночь. Народа на площади становилось все меньше.

Торговцы, позевывая в ладонь, сворачивали свои прилавки и складывали товар на тележки, в которые же сами и впрягались.

Лавочники тушили фонари над дверьми и подсчитывали барыши за спущенными шторами. Вино, в очередной раз купленное Эгином, оказалось совсем холодным. А он все сидел и ждал.

Наконец, рынок опустел почти полностью. Лишь две лавки в ряду напротив Эгина оставались освещенными.

«Духи. Лекарства. Притирания. Ничего не теряешь» – было написано на одной. «Корм для певчих птиц. Поют, как заводные» – гласила надпись над крыльцом другой.

Когда же покровитель певчих птиц с внушительным брюшком вышел на крыльцо, чтобы потушить свет, Эгину стало совсем тоскливо. Что ж теперь – сидеть на этой опустевшей, темной площади до утра?

Не успел Эгин допить свое вино, как пришел черед лавки аптекаря.

Сначала свет погас в небольшом окошке, заставленном пузырьками из мутного стекла, а затем на крыльце появился и мальчик – видимо, слуга или, скорее, ученик аптекаря.

Скучающий Эгин воззрился на ученика со своего отдаления – уж очень интересно ему было, как такой малыш дотянется до фонаря, висящего под самой крышей.

С вялым интересом он наблюдал, как ученик аптекаря возился с длинным шестом, конец которого был увенчан внушительным крюком. Возился, впрочем, без особого успеха – крюк никак не хотел цепляться за дужку фонаря, то и дело соскальзывая вниз.

Эгин хотел уже покинуть свое место и пройтись по площади, размять ноги, как вдруг с некоторым запозданием сообразил, что тот человечек, которого он принял за мальчишку‑ученика, на самом деле не мальчик, а лилипут – уж очень непропорционально большой была его голова, уж очень не мальчишескими, а, напротив, выверенными и усталыми были его движения.

«Аптекарь‑карлик? Что, нынче у всех карликов Севера в моде одно – содержать аптеки?» – спросил себя Эгин, которому вдруг вспомнилось, что тот аптекарь, у которого он пытался купить перо птицы Юп, тоже был лилипутом. Как вдруг его осенило…

Он летел через опустевшие торговые ряды со скоростью зачуявшей зайца гончей.

Дважды он поскальзывался, наступив ногой на гнилую дынную корку.

Под подошвами его башмаков хрустела ореховая скорлупа и черепки, разлетались вдребезги схватившиеся ледяной коростой лужи.

Больше всего Эгин боялся, что карлик, которому все‑таки удалось снять и затушить фонарь, сейчас зайдет в свою лавку и закроет дверь на засов.

Потому что в этом случае за то время, пока Эгин обежит каре плотно пристроенных друг к другу домов, образующих Пятиугольную площадь, аптекарь уже успеет выйти через черный ход – и, не ровен час, Эгину придется ждать его появления до завтрашнего утра. Если он вообще появится на площади Мясников до следующего новолуния!

Кричать аптекарю что‑нибудь вроде «Э‑ге‑гей! Погоди!» Эгин раздумал, поскольку боялся, что тот испугается и скроется за дверью даже раньше, чем сообразит, кто и зачем его зовет.