— Мудрый ответ! В таком случае, мы пойдем совещаться, какие вопросы предложить тебе, — ответили кардиналы, удаляясь из залы.

Едва они вышли, как вооруженная стража заняла все выходы, что вызвало неудовольствие Хлума и только подтвердило его догадки. Возбуждение его еще более возросло, когда затем явился монах и целым рядом хитроумных вопросов пытался поймать Гуса на каком-нибудь необдуманном слове, чего тот, однако, предусмотрительно избег.

— Эти ехидны хотят взять вас врасплох, чтобы затем свободнее обвинить в ереси, — насмешливо заметил рыцарь.

— Истина священного писания — вот моя сила и потому я никого не боюсь, — уверенно ответил Гус.

Проходили часы, было уже около трех пополудни, как вдруг вошел Палеч. Его тощее лицо дышало гордым самодовольством.

— Наконец-то ты попал в наши руки, негодный еретик, — презрительно обратился он к своему бывшему другу. — Теперь ты не вырвешься, пока не заплатишь последнего гроша.

Гус ничего не ответил и отвернулся; зато вступился Хлум и, весь красный от гнева, стал сурово выговаривать Палечу его измену родине. Пререкание обострялись, когда явился Михаил de Causis, довольный не менее Палеча, и в язвительных выражениях, приправленных руганью, стал упрекать Гуса в том, что он разорил пражский университет и вынудил удаление немецких профессоров и студентов, но что час возмездия настал.

Видя, что Гус упорно молчит, а рыцарь нисколько не скрывает своего презрения к обоим врагам реформатора, почтенная пара сочла за лучшее удалиться.

Спустилась ночь. Наконец, вошел камергер папы и объявил барону, что он свободен, но что магистр Гус, по постановлению кардиналов, заключается под стражу.

Хотя все событие дня указывали на возможность подобного исхода, тем не менее, взрыв безумного гнева охватил благородного Хлума.

— Это гнусная ловушка! — крикнул он. — Я буду жаловаться императору на насилие над человеком, которому он оказывает свое покровительство! Не честно прикрываться ложью и вероломно действовать против святого и праведника! Папа не смеет так поступать. Я тотчас же потребую от него исполнение данного слова — не трогать Гуса, — вне себя крикнул он и поспешно вышел из залы.

Между тем отряд солдат отвел Гуса в дом каноника костницкого собора, где он и прожил с неделю, под строгим надзором; а затем, архиепископ рижский Иоганн фон Валленрод приказал перевести его в доминиканский монастырь, расположенный на берегу Рейна.

Было 6 декабря, стояла сильная стужа, и узник дрожал от холода в отведенной ему тюрьме, — сыром и темном подземелье. Плеск волн, разбивавшихся о стены монастыря, один нарушал царившую тишину, а смрад из прилегавших сточных труб отравлял воздух.

Кроткая, даже слабая перед несчастьем ближнего душа Гуса для собственных страданий оказалась точно выкованной из стали. Непоколебимый в своей вере и смирении, он безропотно подчинился ужасным условиям своего заточения; но если дух был бодр, то плоть оказалась немощной, и Гус опасно заболел…

За это время в Праге произошло событие чрезвычайной важности. Якубек, и вслед за ним еще несколько священников стали открыто проповедовать необходимость вернуться к установлениям первоначальной апостольской церкви и причащению под обоими видами. За проповедью быстро последовало применение учения на практике, и Якубек первый предложил чашу верующим.

Среди населения произошел раскол: большинство чехов примкнуло к „чашникам”, но высшее духовенство и особенно немецкое бюргерство, остались на стороне римского исповедания.

Среди этих смут и разногласий, произведенных реформой величайшего из христианских таинств, как громом, всех поразила весть о заключении Гуса в тюрьму. Гнев потряс Чехию; произошли сходки панов для опротестования такого беззакония, а граф Гинек даже решил лично отправиться в Костниц, чтобы на месте обсудить с чешскими баронами необходимые средства к освобождению любимого проповедника.