Он поспешил добраться до своего друга и шепнул ему на ухо:

— Я только что видел в делах уже готовый приговор Гуса.

Не менее пораженный, Петр из Младеновица бросился предупредить о случившимся Яна из Хлума и Вацлава из Дубы, а те отправились к Сигизмунду и успели добиться от него приостановки подобного беззакония; прелаты не посмели противиться и Гус все-таки был введен. Подобное начало не сулило ничего хорошего.

Серьезный, сосредоточенный, исполненный достоинства, предстал Гус перед своими врагами, в первых рядах которых находились: Палеч и Михаил de Causis, оба кипевшие ненавистью и дерзко насмешливые. Началось чтение некоторых обвинений и перечисление подтверждавших их свидетельских показаний. Но когда Гус попробовал ответить и дать свои объяснения, то едва сдерживаемая злоба присутствовавших вылилась в целый поток ругательств и оскорблений, заглушавших голос обвиняемого.

Крики и шум были таковы, что Лютер, упоминая в одном из своих писаний об этой возмутительной сцене, так охарактеризовал ее своим смелым словом: „Все бесновались, как дикие свиньи, ощетинившись, скрипя зубами и натачивая клыки свои против Гуса. Он один оставался спокойным посреди бури и лишь с грустью оглядывал этих людей, в которых надеялся найти беспристрастных судей, а нашел только врагов”. Когда волнение несколько улеглось, Гус беззлобно заметил:

— Право, я думал, что на этом соборе все должно идти приличнее, лучше и порядочнее, чем идет!

Почувствовали ли его судьи, ослепленные духом партийной ненависти, какое обвинение представляют простые слова скромного священника, которого они хотели погубить, но старший кардинал (supremus cardinalis) камбрейский, Петр из Альяко (Petrus ab Alliaco), крикнул:

— Как ты можешь так говорить? В замке ты говорил гораздо разумнее!

— В замке никто против меня не кричал, теперь же вы все кричите разом, — ответил Гус.

Его ответ вызвал новой взрыв ярости и ругательств, Понимая, что, ввиду возбуждения почтенных отцов, ни к какому результату прийти будет нельзя, председательствующий закрыл собрание.

Негодующие чешские бароны жаловались Сигизмунду, и тот обещал присутствовать на втором собрании, назначенном на 7 июня.

К сожалению, рамки романа не позволяют нам развернуть подробный ход этой возмутительной пародии суда, попиравшего все законы, все, даже самые общие формы правосудия.

Процессом руководили заведомые враги Гуса; только их показания принимались к сведению, а ему отказывали в слове и отнимали всякую возможность оправдать себя. Хотели принудить его отречься от того, чего он никогда не говорил, вроде, например, смешного обвинения, будто он выдавал себя за 4-е лицо Троицы, не верил в Бога, и т. д.; судили за то, что он защищал и проповедовал доктрины Виклефа, притом даже такие, которые он сам отвергал. Можно предположить, что собор, выказавший себя снисходительным к гораздо более опасному и преступному, чем доктрина английского философа, учению Жана Пети, — карал, в лице Гуса, не столько еретика, сколько смелого обличителя пороков и злоупотреблений духовенства.

Гус четыре раза появлялся перед собором: три раза для допроса и якобы самозащиты и четвертый раз для осуждения и расстрижения.

Второе заседание происходило 7-го июня и присутствие императора, грозившего выгнать из залы всякого, кто осмелится бесчинствовать, внушило собранию некоторую сдержанность. Злейший враг подсудимого, Михаил de Causis, читал обвинительный акт и председательствующий, кардинал камбрейский, учинил подсудимому строгий допрос, с целью установить, — христианин ли он? Затем выглянула на свет Божий одна из причин, возбудивших против Гуса столько злобы, а именно, что он — виновник удаления немцев из Праги, и это обвинение послужило поводом для новых, яростных нападок; хотя в двух пунктах, на которые ему позволено было отвечать, ему удалось оправдать себя.