Третий допрос начался с чтения разных выдержек из книги Гуса „De Ecclesia” и других сочинений, подтверждавших обвинение Палеча, что Гус отрицал власть папы, в случае, если тот совершит преступление. Спрошенный по этому поводу, Гус отвечал горячо, объявив обычай давать титул „святейшества” недостойному и преступному папе — пагубным, но протестовал против многих, приписанных ему мнений, которых он никогда не выражал, а равно и против неправильно понятых и пристрастно истолкованных выражений. Его перебили, и спор был заглушен разными оскорбительными выходками и гнусными намеками Палеча и de Causis'а.

Заседание было бурное и, в конце, Петр из Альяко потребовал от Гуса, чтобы он подчинился решению собора, заявил, что заблуждался в представленных на суд его сочинениях, и отрекся от них публично, а впредь чтобы проповедовал и писал противное тому, что говорил до сего дня.

Но, несмотря на висевшую над головой опасность, Гус оставался верен своим убеждениям. Отрицая за присутствовавшими на соборе представителями церкви власть принуждать его к деянию, которое он считал для себя позорным, отважный боец за свободу совести против самовластия римской церкви не замечал, по свойственному смирению, величие своей исторической миссии и не сознавал, что, в этот момент, он боролся за освобождение западного мира от давящего его ярма.

Он просто ответил, что готов только в том случае подчиниться собору и отказаться от защищаемых до того положений, если ему докажут Писанием, что они лживы, но что он просит своих судей не требовать от него отречения от доктрин, которых он никогда не проповедовал, так как подобную ложь ему запрещает его совесть.

Тщетно убеждали его архиепископы флорентийский и камбрейский подчиниться безусловно.

— Слушай, Гус, — сказал император, тоже желавший уладить дело. — Отчего бы тебе не отречься от всех ложных положений, про которые ты говоришь, что свидетели неправильно тебе их приписали? Я охотно готов отказаться от всяких заблуждений и присягнуть, что и впредь не буду их держаться, но из этого не следует, чтобы я держался таковых и прежде?

— Король-государь! Слово отречение не то значит.

Видя, что ему предлагают игру слов, чтобы, спасая его, сберечь и авторитет собора, он остался тверд. Дело его, очевидно, было проиграно, но он не хотел выкупать жизнь ценой отказа от истины своих убеждений.

Даже Палеч смирился перед этой стойкостью одного против целой христианской церкви. Жалко ли ему стало, или в нем шевельнулись угрызение совести за разыгрываемую им подлую роль, но теперь он счел, кстати, заявить, что будто у него нет личной неприязни против Гуса и только интерес христианства понуждает требовать его осуждения. И отцы собора, должно быть, поверили этому заявлению беспристрастия Палеча, ибо они похвалили его за сдержанность и человеколюбие; ну, а потомство может позволить себе и усомниться в его искренности.

Но если можно было бы допустить, что Палеч, — все-таки ученый, земляк и бывший приятель Гуса, — устыдился и пожалел его, то уж совсем смешно, что к его мнению присоединился Михаил de Causis, и что этот сын немецкого рудокопа, отъявленный мошенник и лгун, заклятый враг Вифлеемского проповедника, принялся рассуждать о голосе совести, общем благе и христианской вере.

Гус удовольствовался словами:

— Бог нас рассудит.

Сигизмунд закрыл заседание следующим обращением к подсудимому:

— Я обещал тебе мое покровительство на время путешествия и по приезде сюда, чтобы тебе не было учинено ни малейшей обиды и чтобы ты мог свободно, перед целым собором изложить свои мнение и дать ответ в своих верованиях. Ты видишь сам, как добросовестно и снисходительно выполнили мое обещание кардиналы и епископы, за что я обязан им благодарностью.