Гус сильно исхудал; лицо его, осунувшееся от болезни, лишений и страданий — физических и нравственных, — было словно восковое. Но в больших, грустных, мечтательных глазах горела та же твердость духа, которую ничто не могло сломить.

Он не был прикован к своему ложу, как в Готтлибене; но все-же кандалы были на руках и ногах. Гус отодвинул, наконец, книгу и, облокотясь на стол, задумался. За минувший день, он пережил тяжелые минуты, и много чувств, которые он считал побежденными, угасшими, пробудились вновь и мучительно терзали его душу. В продолжение долгих месяцев этой нравственной агонии, все существо его совершенно преобразилось, — очистилось и одухотворилось; земные слабости, мало-помалу, спадали с него, всякое человеческое желание исчезало в восторженной вере в Бога, которому он поручил свою жизнь и судьбу.

Несколько дней перед тем епископы спросили его, не желает ли он исповедоваться, и он с радостью принял предложение. С тем истинно-христианским смирением и незлобием, которые особо выделяют его даже среди славных полчищ мучеников за идеи, он избрал себе в духовники Стефана Палеча.

— Это мой злейший противник, — сказал Гус. — Ему я и хочу исповедаться.

Даже Палеча тронуло это величие души его жертвы. Он отверг было это тяжелое поручение отпускать грехи человеку, которому сам же причинил столько зла; но, побежденный, может быть, угрызениями совести, Палеч все-же пришел в тюрьму к бывшему другу, с целью убедить его отречься.

Свидание было трогательное. Гус просил своего палача простить ему, если перед собором у него вырвалось какое-нибудь грубое, оскорбительное слово; но на убеждение Палеча, он только ответил:

— Что сделал бы ты, если бы тебя принуждали отказаться от ересей, которых ты никогда не проповедовал?

— Это, действительно, было бы тяжело, — ответил Палеч и зарыдал.

— Как же мог ты сказать, что я не верю в Бога, — продолжал Гус, — и что от рождества Христова не было ересиарха опаснее меня?

Палеч пробовал отрицать это и с новым жаром умолял его отринуть свои убеждения.

Гус отказался наотрез, прибавив:

— За что, за что сделал ты мне столько зла?

И Палеч ушел от него в слезах.

Впечатление этого свидания волновало еще узника, когда после полудня явился de Causis, обругал его и, злорадствуя, возвестил близкое мученичество.

Горечь разочарования в людях, обманутая дружба, неудовольствие на императора, предательски восстановлявшего против него судей, вместо обещанного покровительства, и возмущение проявленной к нему несправедливой жестокостью, все это поколебало стойкую душу Гуса; внутри все ныло и дрожало. Ему было глубоко жаль покинуть не доведенное до конца дело, верную паству и Вифлеемскую часовню, перед ужасом ожидавших его мучений содрогалось тело… Это были минуты борьбы, смущение духом и слабости человеческой, которые нередко посещают избранников Божьих, и Гус тщетно искал в Евангелии той поддержки, силы и спокойствия, которые привык в нем черпать. Он пробовал молиться, но порыв восторженного отрешения от земли с ее горестями не приходил.

Шум отодвигаемого дверного засова вывел его из раздумья.

„Кто-нибудь из друзей пришел навестить, о чем предупреждает тюремщик”, — подумал Гус.

Но, к удивлению своему, он увидел двух закутанных в плащи женщин. Одна из них поддерживала другую, которая, видимо, нетвердо держалась на ногах, а затем опустилась на колени перед Гусом и дрожащей рукой откинула вуаль.

— Ружена! — вырвался у него крик удивления, в котором слышались и радость, и горе. — Милые дети мои! Как благодарить вас, что вы не забыли бедного узника и обрадовали меня свиданием с вами. Мне даже не на что посадить вас в этой жалкой тюрьме!

— Для Ружены, которая больна, будет место на скамье рядом с вами, отец Ян; а меня оставьте у ваших ног, я нигде так хорошо себя не чувствую, — сказала Анна, поднимая и усаживая подругу.